В футбольном зазеркалье - Кузьмин Николай Павлович. Страница 78

На самом выходе Скачкова остановил администратор Смольский. Звонила Клавдия недавно, просила два билета.

– Да? Ну, хорошо… – и побежал вдогонку за командой. «Два места… Видно, Звонаревы. Хотя у Звонаревых постоянный пропуск. А, черт бы с ними и со всеми!»

В дни матчей Клавдия обязательно зовет каких-нибудь знакомых, и ни администратор, ни кассирши ей не откажут: всегда места на западной трибуне. Дни матчей – праздник для нее, награды за все унижения, которые она испытывает с ним в гостях. Это там, в говорливой выпившей компании, он молчаливая дубина, полторы извилины, а на стадионе, в обстановке разнузданного поклонения, он самый именитый: идол, а не человек. И что особенно приятно, Клавдию тоже узнавали, показывали пальцами, приподнимались с мест и пялились туда, где сидели жены футболистов.

Многоголосый рев трибун плескался и вспухал над всей огромной чашей стадиона. Всякий раз, стоило Скачкову подняться по ступенькам из туннеля, праздничная обстановка стадиона настраивала и возбуждала, натягивала в нем все нервы. Широкое рокотание еще вполне мирных человеческих масс, зеленый простор поля, замкнутого в овале шевелящихся трибун, высокий провал вечернего неба над головой, – все это действовало так, словно там, в раздевалке и туннеле, он оставлял весь груз своих накопленных лет.

Скачков оглох, когда мелькнуло небо, свет, – он показался из туннеля. «Скачок!.. Горбыль!.. О, Скок!» – вопило, улюлюкало со всех откосов уходящих вверх трибун. Когда-то было сладко слышать, теперь же – будто не о нем. Он и в игре не обращал внимания, и рев, истошная истерика трибун имели для него такое же значение, как цеховой привычный шум для токаря, для слесаря.

Бросив первый взгляд на поле, Скачков увидел, что разминаются одни гости. Своя команда зачем-то столпилась на беговой дорожке, ребята толкались, оживленно лезли друг на друга. «Чего они там?» В середине голоногих футболистов, одетых для игры, виднелись оба тренера, массажисты, врач. Судя по всему, случилось что-то радостное. Скачков, высматривая, разглядел незнакомого человека в кепочке, вокруг него и грудились. С трибун любопытничали, напирали на милицейское оцепление, кто-то захлопал в ладоши и по первым рядам прокатилась короткая лихорадочная овация.

Ничего не понимая, Скачков приблизился, глянул через головы и вдруг вонзился плечом вперед, полез.

– Леха! – крикнул он. – Алексей…

Да, это был Алексей Маркин, многострадальный вратарь команды, оставленный в венском госпитале, и вот, поднявшийся на ноги, подлеченный, недавно вернувшийся домой. Скачков схватил его за плечи, прижал к себе и снова отодвинул, но из рук не выпускал. Как он изменился, как его перевернуло! Шея Маркина была закована в широкий гипсовый воротник, края воротника вылезали во все стороны, отчего голова с постоянно задранным подбородком словно покоилась на блюде.

Маркин высвободился и поправил кепочку на затылке.

– Легче, Геш, башку сорвешь. Она мне дорога, как память. Шутит! Значит, все в порядке.

– Ну… ты как? Что? Когда? Один здесь или со своими?

– Там все, – Маркин показал рукой на самый верх трибуны. Головой он не ворочал и, если надо было, поворачивался всем телом.

– Леха, так ты бы в раздевалку!

– Потом…

– Потом, потом! – передразнил Нестеров. – Знаешь, как надо сегодня выиграть?

– Болеть будем, поможем, – пообещал Маркин.

На лбу у него краснел свежий заживший шрам. Скачков вспомнил рассеченный висок Шевелева и подумал, что у футболистов, уходящих на покой, шрамы остаются отличительными чертами лиц.

– Братцы, братцы, – напомнил Иван Степанович, показывая на поле.

– Геш, – успел спросить Маркин, – говорят, отвальную играешь? Скачков, одной ногой уже на поле, смеясь, развел руками:

– Пора, наверное.

На лице Маркина появилось чистосердечное протестующее выражение: брось ты, скажешь тоже!

– Поговорим еще, – крикнул Скачков. – Придешь в раздевалку? Голова Маркина, подпертая уродливым воротником, оставалась неподвижной, ответил он движением одних ресниц: спрашиваешь! «Пока!» – кивнул Скачков и побежал.

«Кажется, игрушка сегодня получится», – подумал он и оглянулся на Маркина. Встреча с изувеченным вратарем напомнила команде тяжелый, но победный матч с австрийцами.

Небрежно волоча, едва переставляя ноги, он трусцой направился к середке мягкого зелененького поля, где по густой коротенькой траве защитники раскатывали мяч. Турбин, весь в черном, длинноногий, бе-жал к пустым воротам и, оглядываясь, на ходу натягивал перчатки. Белецкий, носившийся с мячом по краю, увидел, как трусит Скачков, и резко дал ему на выход, отпасовал неровно, верхом, но Скачков, взорвавшись моментально, настиг тугой звенящий мяч, коленкой пригасил и усмирил и тотчас мягко, щечкой, скачковским стелющимся пасом выложил опять Белецкому. Игорек накинулся на мяч, как разыгравшийся котенок на клубок: подхватил, неуловимо ловко на бегу подбросил пятками, принял плечом, потом на голову, опять на ногу, – все это набирая скорость, неудержим, – и с ходу вдруг ударил по воротам. Красиво! На южной трибуне, на краю восточной раздались аплодисменты. За каждым футболистом, едва он показывался из туннеля, неотрывно наблюдали тысячи, десятки тысяч глаз, и наблюдали с восхищением. Футбол патриотичен. Здесь не годится: «Нет пророка в своем отечестве». Наоборот, вся сила преданности и любви отводится именно своим, доморощенным мастерам, именно они своей игрой запирают дыхание в груди болельщиков и увеличивают степень их соучастия в триумфе любимой команды. «Мы выиграли!», «Мы победили!» —больше, нежели сами игроки, гордятся зрители, расходясь со стадиона. И энтузиазм сражения еще долго не затихает в городе – на остановках, в кафе, в парках.

Скачков, опять труся лениво, еле-еле, наблюдал за Белецким и усмехнулся: пижонит, кокетничает! Ну да понятно и простительно – парнишке лет восемнадцать-девятнадцать, не больше. Это на поле они взрослеют по-солдатски, в один миг, под бременем ответственности, в жизни же еще долго остаются ребятней, какая они и есть, и даже нарушения режима часто вызваны у них взрывом вырвавшихся из-под контроля юных сил. Жизнь, как ни режимь, настоятельно требует своего! Возле углового фланга Белецкий вытворял с мячом, как фокусник. Скачков догадывался, что наверняка сидит сейчас на переполненной трибуне счастливая девчонка и радуется, преданно не сводит с Игорька глаз. Даже у него после удачных матчей устанавливается дома мир и настроение. Клавдия возвращается со стадиона какая-то отмягшая, как будто сытая, становится заботливой; почти что прежней, и уж не замечает, что Софья Казимировна в таком затишье и согласии живет особенно чужой и оскорбленной.

Протяжная трель судейской сирены прекратила разминку. Стадион, вся затаившаяся по крутым откосам чаша, умолк и приготовился. Иван Степанович, провожая на поле команду, пропускал ребят мимо себя и каждого стукал по плечу. Алексей Маркин, обезображенный гипсовым хомутом, стоял с ним рядом и в знак напутствия молча прикрывал веки. Только своих, старинных, с кем съел пуд соли: Скачкова и Сухова – он дружески шлепнул по заду.

Команды уже выстроились в середине поля и крикнули приветствие, когда на западной трибуне внезапно затрещали дружные аплодисменты. Скачков увидел, что по забитому проходу наверх пробирается Маркин, несет свою неподвижную голову и всем туловищем поворачивается в обе стороны, благодаря за память, за приветствия. Добираясь до своих, Маркин потревожил инвалида на костылях, который каждый раз, чтобы не загораживать проход, с усилием поднимался. Единственная нога у него, видимо, тоже не сгибалась, как и костыли с обеих сторон.

Трибуна не успокоилась до тех пор, пока инвалид и Маркин не уселись на места.

Пожилой судья, с незагорелыми коленками, с большой, похожей на мишень эмблемой на груди, предложил капитанам:

– Знакомьтесь!

Скачков и тот, напротив, Алексей Решетников, улыбнулись, дружески ударили ладонь в ладонь. Со времени последней встречи на ленинградском стадионе месяца не прошло.