Пленники небес - Берк Джеймс Ли. Страница 12

Я выключил мотор, медленно подплыл к берегу и привязал лодку рядом с первой. Мелкие волны гулко отдавались по стенкам алюминиевого корпуса лодки. Поодаль я увидел высокого чернокожего мужчину, который стоял, прислонившись к дубовому пню, и потягивал абрикосовое бренди из четвертной бутыли. У его ног лежала начатая буханка хлеба и жестянка сосисок. Мужчина был одет в адидасовские кроссовки, грязные белые хлопчатые брюки и оранжевую майку, плечи и грудь поросли жестким курчавым черным волосом. Его длинные пальцы украшала полудюжина золотых колец, а цвет кожи был значительно темнее, чем у большинства чернокожих юга Луизианы. Он положил под губу добрую щепотку нюхательного табаку и молча уставился на меня.

— В чем дело, друг? — спросил я.

Он еще раз отхлебнул бренди, но ничего не ответил.

— Батист сказал, ты налетел на мель.

И снова никакого ответа.

— Ты меня хорошо слышишь? — спросил я и улыбнулся ему.

Но по-видимому, говорить со мной он не собирался.

— Ладно, посмотрим, что тут у нас, — сказал я. — Если дело в чеке, я ее заменю, и все будет в порядке. Но если погнулся пропеллер, то мне придется отбуксировать тебя на станцию, и, боюсь, на сегодня свободных лодок больше нет.

Я снова посмотрел на него, потом повернулся и направился к лодке. Услышал, как он выпрямился и смахнул с одежды хлебные крошки, как забулькало бренди в перевернутой бутылке, и вот тут-то почуял неладное и резко обернулся — как раз вовремя, чтобы заметить его налитые кровью глаза и занесенную надо мной бутыль.

Удар пришелся по голове сбоку, я еще успел почувствовать, как бутыль отскочила и пролетела мимо плеча; я ничком упал на землю, точно она внезапно ушла из-под ног. Я хрипло дышал через рот, все поплыло перед глазами, в ушах зашумело, и я почувствовал, как по лицу стекает струйка крови.

Он презрительно перешагнул через мое распростертое тело и небрежным движением ухватил меня рукой за подбородок так, чтобы я мог видеть, как в другой его руке поблескивает лезвие опасной бритвы с перламутровой рукояткой. Он поднес лезвие к моей голове и прижал за ухом. От него пахло спиртным и табаком. Потом я увидел ноги еще одного человека, который появился из-за деревьев.

— Не верти головой, мужик, — заговорил тот, другой. У него был странный выговор — то ли бруклинский, то ли ирландский. — Вот так-то лучше. Сегодня не твой день. Туут мастерски владеет ножом. Одним движением он снимет с тебя скальп, и твоя башка будет похожа на голову манекена.

Он зажег сигарету и защелкнул крышечку зажигалки. Запахло дымком. Краем глаза я видел его ковбойские сапоги из лиловой замши, широкие серые брюки и украшенную золотым браслетом узкую белую руку.

— Смотри сюда, придурок. Я повторять не люблю, — сказал он. — Ты можешь выбраться отсюда живым — либо Туут с удовольствием проткнет тебя прямо между сосков, с него станется. В свое время он был тонтон-макутом [4] на Гаити, и один раз в месяц спит в могиле, чтобы не терять связь с духами. Расскажи ему, что ты сделал с той шлюхой, Туут.

— Кончай трепаться. Я жрать хочу, — сказал чернокожий.

— Туут постарался. Он у нас парень с выдумкой. У него есть пачка поляроидных снимков с Гаити. Хочешь посмотреть? Догадайся, что он с пей сделал?

Капелька крови упала с моих ресниц на землю, оставив на грязи красную звездочку.

— Догадайся! — повторил он и пнул носком сапога мою правую ягодицу.

Я стиснул зубы и сжал кулаки.

— Ты что, оглох? — Он двинул меня в бедро.

— Пошел ты!..

— Что?

— Что слышал. Что бы ты со мной не сделал, я отомщу, а не я, так другие.

— У меня для тебя есть новости. Первая: ты пока жив только потому, что у меня хорошее настроение. Вторая: ты сам во всем виноват, придурок. Нечего было болтать с чужими девками и совать свое рыло куда не просят. Таковы правила. Такая старая крыса из убойного отдела, как ты, уж должна была это знать. И последнее. Шлюха легко отделалась. Туут хотел сделать с ней то же самое, что и на этих поляроидных снимках. Но эта шлюха — живые деньги, она кое на кого работает, и мы не стали усердствовать — надеюсь, ясно, о чем я. Он просто-напросто защемил ей палец дверью и сломал его.

— Эй, не грусти, приятель! — почти ласково сказал он. — Она была рада. Я говорю, она не возражала. Умная девка, знает, с кем связалась. Тебе не повезло, у тебя нет дырки между ног, на тебе нельзя делать деньги.

— Заканчивай! — сказал темнокожий.

— Ты же не спешишь, Робишо, ведь правда? — Тут он двинул мне ногой в пах.

— Ладно, закругляюсь, а то ты напомнил мне ту собаку, — продолжал говорить ирландец. — У тебя есть дом, свое дело, жена — чего тебе еще надо? Так что не стоит соваться не в свое дело. Сиди дома, забавляйся с мамулей и червячками. А иначе сам знаешь, что будет. К примеру, подумай, каково спать с безносой бабой.

— А вот тебе еще кое-что на прощание.

Лезвие у моего уха исчезло, и в тот же момент удар остроносого ботинка пришелся мне прямо в мошонку. В кишках будто кто огонь зажег, кусок раскаленного железа словно бы засел в печенках, и я издал нечеловеческий вопль. И когда я почти свернулся в петлю, как выпотрошенная туша, чернокожий почти с балетной грацией двинул мне ногой с полулета прямо в челюсть.

Я остался лежать на боку в позе эмбриона, сплевывая кровь изо рта, а эти двое уходили в заросли деревьев, словно два закадычных друга, которых пустячный разговор отвлек на пару минут от приятной прогулки в погожий день.

Жаркое, солнечное утро; я смотрю вниз из кабины санитарного вертолета, пока мы поднимаемся над верхушками индийских смоковниц и зарослями слоновьей травы. Постепенно воздух становится прохладней, уже не адово пекло, что стоит на земле; впереди нас, пересекая рисовые поля, сточные канавы, грязные дороги, по которым тянутся повозки и едут велосипедисты, несется наша тень. Врач, итальяшка из Нью-Йорка, делает мне инъекцию морфина и обмывает лицо из фляги. По его обнаженной груди стекает пот, резиновые подтяжки крест-накрест пересекают живот. Попрощайся с Дерьмоградом, лейтенант, — говорит он. Ты вернулся живым в 1965 год. Я чувствую гнилостный запах собственных ран и засохшей мочи на своих штанах, пока под нами проносится карта наших передвижений за последние десять месяцев: сгоревшие дотла городишки, беззубые ухмылки траншей, где мы прижали их к стенке и поджарили, как цыплят, иззубренные края канавы, рисовые поля с воронками от разрывов, где они накрыли нас стеной огня с обоих флангов. Эй, лейтенант, не трогай руками, не надо, — говорит врач. Тебе что, руки связать? Там, в полевом госпитале, есть холодильник. Плазма. Кто-нибудь, держите ему руки, черт подери. Он ведь так повязку сорвет.

— Там у тебя компресс со льдом, — говорил врач — плотный седой мужчина в очках без оправы, защитного цвета брюках и футболке. — Так быстрее спадет опухоль. Похоже, ты хорошо спал после того укола, сильная, кстати, штука. Тебе что-нибудь снилось?

По тому, как снаружи на дубовые деревья падал солнечный свет, я понял, что уже за полдень. На лужайке перед больницей колыхалась на ветру лиловая глициния и цветущие ветви мирта. Над заливом Тек подняли подвесной мост, и я видел, как играют блики солнца на колесе маленького двухпалубного пароходика, катавшего туристов.

Во рту у меня было сухо, в уголки губ будто кто проволоку напихал.

— Пришлось наложить девять швов на затылке и шесть — возле рта. Придется на месяц-другой отказаться от соленых орешков, — улыбнулся он.

— Где Энни? — хрипло спросил я.

— Я отправил ее выпить кофе. Сейчас придет. И чернокожий тоже с ней. Здоровый такой парень. Сколько ему пришлось тебя нести?

— Пять сотен ярдов, до самой излучины. У меня там... все в порядке, док?

— Ничего серьезного, ни разрывов, ни переломов. Пару ночей не будешь доставать его из пижамных штанов, вот и все. Послушай, откуда у тебя шрамы на бедрах?