Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II - Лазарчук Андрей Геннадьевич. Страница 8
Странная вера склавская. Чудеса и чародейства, согласно ей – обыденны и пошлы. Повелевать чем угодно: стихиями ли, людьми ли – признак слабости и ничтожности. Высочайшее достижение духа – это полное подчинение, расслабление, почти исчезновение. Стань пылью – и тогда приобщишься к подлинно высшему. Пылью, рабом был и сам Бог, пока не поддался искушению, слабости – и не создал Мир. Но и в Мире он оставался на виду у прочих лишь до тех пор, пока не осознал: Истина в самом низу. И с тех пор живёт он среди нищих и гонимых, самый из них гонимый и нищий…
А есть ещё Тёмные храмы. Где живут (хранятся?) живые мертвецы, подобные степным царям. Существующие одновременно и в мире живых, и в мире мёртвых. Могущество их не вполне объяснимо… но от всего этого веет какой-то древней жутью. Может быть, потому, что и Бог до создания им Мира живых был кем-то (чем-то?) подобным.
Дядюшка Светозар как-то увязывал появление религии на Земле с накоплением железа. Здесь оно горит, поэтому его мало. Там же – становится всё больше и больше. Уже – горы железа. Железо же гасит, убивает самоё чародейство, но не убивает память о нём. Из этой памяти и вырастает вера в богов, которых невозможно увидеть, которые могут всё, но не делают ничего… и вместе с тем – перенесение чуда из внешнего мира в мир внутренний, подвиги духа, отвага жить без надежды…
И ещё – может быть, показалось? – дядюшка морщился то ли болезненно, то ли брезгливо, когда она попыталась задать – всего раз или два – вопрос о том, что было до происхождения мира… до Бога…
И ещё – Якун говорил, что кто-то в нас уже всё решил и потом только ставит нас в известность – нашими же делами. А я вот лежу и медленно помираю. Значит, именно этого я хочу? Как странно…
Четыре дня Алексей не знал ни минуты отдыха. То есть он бросал что-то в рот и прожёвывал на ходу, урывками спал… Но на исходе четвёртого дня он имел в своём распоряжении двадцать две деревянные пушки… или правильнее сказать – по одиннадцать выстрелов на каждый из лафетов. Больше сделать было невозможно: железо кончилось. Даже если у кузнеца были и другие тайники-запасы, то Алексей просто не имел права требовать от этого человека чего-то большего. И когда тот сказал: это всё, – Алексей только кивнул. Вынул из кармана заранее припасённые изумруды: два больших, с фалангу пальца, и один поменьше. Ключи и карты Домнина продолжали верно служить ему…
Это иногда ввергало его в сомнения: а полно, вышли ли мы из Кузни? Не видимость ли вокруг? Будто бы не видимость…
Проверить нечем, вот в чём беда.
За эти дни стало чуть теплее, дождь и ночью оставался дождём, болота разбухли ещё сильнее и уже выливались через край, даже мощёные дороги местами стали непроезжими, дальний лес стоял по пояс в воде, дикие козы плыли куда-то по реке, тонкие рога торчали вверх и назад. Запах стоял как ранневесенний: мокрой пашни и молодой травы.
Туман возникал ранним вечером и стоял почти до полудня.
А потом с юга потянуло сухим жаром. Как раз накануне Алексей упал в кузнице на застеленную лавку и исчез отовсюду. Ему показалось, что растолкали его через минуту, но оказалось, что зовут к обеду. А вечером из дальней деревни прискакал мальчишка и крикнул, что по дороге с юга идёт сильное войско…
Глава четвёртая
Мелиора. Болотьё
Лес стоял не зелёный, а серо-коричневый, неживой, множество деревьев словно бы замерло в падении и держалось непонятно на чём. Мох с нижних сучьев свисал до земли. Нет, и здесь быть пути не могло…
– Что же ты, сотник… – потаинник Конрад Астион, худой, чумазый, с бритым наголо блестящим черепом, совершенно не похожий на себя прежнего, – говорил как бы укоризненно, но в голосе слышалась усмешка. – А брехал, все тропы тут на ощупь знаешь…
Афанасий же испытывал действительное смущение. В конце концов – родные же места!.. Но вот уже три раза приходилось возвращаться, упёршись в непроходимую трясину, и он никак не мог понять: неужели же начала поскальзываться прежде безупречная память? Или – так вздулись болота, что потаённая тропа не нащупывается под слоем грязи?..
Но если так – то надо возвращаться: горелая поляна, с которой ушли, и была скорее всего у начала той тропы. Возвращаться же почему-то казалось глупым и неловким…
– Передохнём, – сказал он. – Люди вон с утра не жравши.
– Хорошая мысль, сотник, – сказал Конрад, тылом запястья проверяя толщину корки грязи на щеке. – И хорошо сказано: с утра. Не уточняя, с какого. Однако тут даже лапу не помоешь, чтобы потом её пососать.
– Помоем после… – Афанасий посмотрел вперёд поверх деревьев. – Ох, бани у нас там… ты себе не представляешь, потаинник… А пожрать найдётся. Я сохранил.
– Ремень? – с готовностью отозвался Конрад.
– Примерно…
В седельной сумке у него запрятаны были три овсяных лепёшки, до прозрачности пропитанные маслом, и ком солёного пересушенного мяса – походный провиантский запас, взятый неделю назад с убитого степняка. Ни о степняке, ни о припасе Афанасий никому говорить не стал. Велика ли доблесть: рубануть сзади присевшего по нужде воина? А припас вот пригодился. Сознайся же – сожрали бы сразу…
Уже привычно и ловко действуя левой рукой, он размотал тряпицу, скрывавшую сокровища, и кивнул: налетай.
Каждому получалось по четвёртой части лепёшки; мясо же взялся строгать длинноусый крепыш Павел Спиридон, обладатель отличного кривого засапожного ножа. Стружка тебе, стружка тебе… не налегайте на солёное, ребята, воды мало…
Всё равно что в море: кругом вода, однако помереть от жажды очень даже легко. Здесь не от жажды, конечно, помрёшь, а просто поносом кровавым вывернет наизнанку… в чём и утешение. Питьевую воду собирали, растягивая под дождём плотную холстину. Но последние дни дожди шли квёлые; сегодня же не было вообще никакого.
– Будем пробовать, пока не найдём, – как бы в небо сказал Конрад, ему даже не стали отвечать – и так всё ясно, чего уж там. Тропа есть, перейти болото надо… значит, перейдём. Теперь вот поели, дня на два хватит. Ну, а совсем невмоготу станет – что ж, лошадки-то – вот они…
Впрочем, Афанасий не мог бы сказать наверное, кого бродиславы съели бы скорее – лошадь ли, а то и какого двуногого. И как стали бы выбирать: по жребию или большинством голосов?
Почему-то последние дни смеялись надо всем подряд. Смеялись утомлённо, но охотно – будто пивные бражники. Даже пусть и не смешно было что-нибудь отмоченное, всё равно встречалась шутка дружным гоготом…
– Я слышал, животные находят пути в болотах, – сказал всё так же в небо Конрад. – Может быть, попробовать пустить вперёд лошадей?
– Лошади не чуют брода, – сказал Афанасий. – Коровы чуют, а лошади вот – нет… Не дал Бог безрогим такого дара.
– Ну, брат сотник, – даже чуть пригнулся Павел, – если всё дело только в рогах, так мы их твоему жеребцу враз наставим! С кем он роман последний раз крутил? С Желановой Хлопушкой?
– Жениться обещал, – флегматично подтвердил Желан, работая челюстями.
– Рога рогами, – задумчиво сказал азах Иларион, – а вымя где взять?
– Да, – согласился Павел и задумался. – Доброе вымя – это полкоровы.
– Накладное сделать, – показал руками Конрад. – Только это и остаётся. При дворе ведь служилые девки как себе всё устраивают?..
– Тайная служба и это знает?
– Тайная служба ничем другим и не занимается. Она вообще-то только для отвода глаз и существует. А настоящая тайная служба – это две поломойки, Ванда и Варвара.
– Но ты же в тайной службе?
– Вот… так уж сложилось…
– Однако же сейчас-то делом занимаешься?
– Попросили, я и согласился. Они, знаешь, как в угол зажмут – на что угодно согласишься, лишь бы отпустили…
Все вокруг уже изнемогали от хохота, подпрыгивали на корточках, Иларион обнял осинку и трясся вместе с нею. Афанасий тоже хохотал, придерживая безжизненную правую руку, мёртвую колоду, непонятно зачем таскаемую за собой, постоянный источник боли и неудобств… Впрочем, кость вроде бы срослась, пальцы перестали быть ледяными и время от времени подёргивались. Ведима Аэлла, пользовавшая его, говорила, что через год он просто забудет о том, что был ранен. Но для этого требовалось жить в тепле и покое, пить травы, подставлять себя когда под нежные, а когда и под совершенно безжалостные её руки.