Опоздавшие к лету - Лазарчук Андрей Геннадьевич. Страница 72

– Надо думать, что делать дальше, – сказал Петцер. – Мне кажется, с Андрисом плохо, пуля наверняка прошла в брюшную полость, без операции не обойтись. С другой стороны, шевелиться тоже опасно: попади он в руки военных – и все. И нас шлепнут тоже – на всякий случай.

– Хирург есть в городе? – спросил Март.

– Есть, но… – Петцер помотал головой. – То же самое, что самим пойти и сдаться.

– Ясно… – Март прошелся по кухне, налил себе воды, выпил. – Все равно надо что-то делать, так ведь не оставишь.

– Надо вывозить его отсюда, – подала голос Венета.

– Как? Кругом солдат на солдате… – Сам Андрис, конечно, сказал бы: «Оттащите меня подальше и бросьте…»

– Мало ли что мы можем сказать, – проворчал Март. Эта мысль уже пришла ему в голову, не совсем в таком виде, но пришла; противно…

– Я к тому, что если положить его где-нибудь у дороги, нашуметь и смыться… Не пойдет, – сам себе возразил Петцер. – И рана обработана, и следы уколов есть. Не пойдет.

– Портье, – сказала Венета. – Который «конторщик».

– Ну и что? – спросил Март. Петцер нахмурился, размышляя.

– Это, знаешь ли, мысль, – сказал он, подумав. – Они же с военными – как кошка с собакой. Тем более Шерхан… Материалы придется отдать, вот что жалко. Ладно, пленку себе оставим, а всем, что останется, пусть они меднолобым клизму ставят. Пардон, мадам… Андрису пока ничего не говорите, а я пошел сдавать нас. Кстати, Март, вы ничего не видели и не знаете. Пистолет и фотокамеру спрячьте получше, где-нибудь не в доме. Ну, я пошел.

– Возьми «виллис», – сказал Март.

– Только пешком, – отказался Петцер. – Надежнее. Пока. Он ушел, и дверь за ним закрылась. Боже мой, подумал Март почти панически, сколько раз вот так при мне люди уходили по делам, и больше их никто никогда не видел… Он постучал по крышке стола.

– Ты что? – спросила Венета.

– Думается разная гадость, – сказал Март.

Они сели рядом с полицмейстером. Тот был спокоен, только лицо обострилось и побледнело еще сильнее.

– Как ты, Андрис? – спросил Март.

– Терпимо, – ответил полицмейстер. – Пить хочется, но Лео сказал, что нельзя.

– Я тебе губы смочу, – сказала Венета.

– Спасибо, – полицмейстер повернул к ней голову. – Вот так уже совсем хорошо.

– Тебе не надо разговаривать, – сказал Март.

– Знаю. Но очень хочется. Мы так и не договорили тогда. Лео сказал, что поздно, и мы не договорили, а по-настоящему поздно стало только сейчас. И всегда так…

– Правда, Андрис, молчи, – повторил Март. – Наговоримся еще.

– Вряд ли. Надо сразу. Всегда надо сразу. Я страшно рад, что познакомился с тобой, Март. Мне редко попадались стоящие люди. Знаешь, как я стал следователем? Я мечтал творить справедливость… Понимаешь? Оказалось – дерьмо. Я незаметно весь вывозился в дерьме. Жизнь невозможна без компромиссов, а тем более служба, но если компромиссов много, то получается дерьмо. Не замечаешь, как погружаешься, замечаешь только, когда весь уже погрузился. Я попробовал барахтаться – меня загнали сюда. Тут – Лео и его пациенты. Мне показалось сначала, что это то, что надо. Неправда. Это уже раздавленные. Это то же дерьмо, только запах другой. Я им помогал, но знал, что это неправильно. И тут – ты. Значит, еще не все такие…

– Андрис, – сказал Март, – не надо больше говорить. Прошу тебя, не надо.

– Хорошо, хорошо, я молчу… Как неудачно получилось, надо было уж сразу, мазилы такие… Я не думаю, что опять установят карантин, скорее всего, только военное положение, да и то ненадолго. Постарайтесь не делать резких движений, я проверял: за вами все чисто… Как жалко, что так получилось, знаете, мне очень хотелось увидеть, как все это перестанут наконец красить и тронут с места… Ох и скрипу будет! Мы всегда думаем: завтра, завтра, вот завтра, а между тем ржавчина, ребята, ржавчина… переписывают учебники истории и жгут архивы, чтобы никто не догадался, что вся эта штука затевалась для того, чтобы ездить на ней. Как это?.. «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после». Значит, все уже было, да? Всегда все уже было? А под паровозом вырастают грибы, бледные такие, и так много. И ржавчина. Слушайте, кругом столько ржавчины, а казалось, сплошное железо… Военные прикормили Шерхана, он у них сделался совсем ручной, подлизывал за ними, а им так хочется, чтобы был порядок, они очень любят порядок и никогда не думают: а зачем он нужен? Просто когда порядок, то очень легко управлять. Так легко, что они никаких сил не пожалели бы, чтобы его навести раз и навсегда, они расстреляли бы каждого третьего, тогда со всеми остальными было бы совсем просто, и сколько дураков радовалось бы, что порядок наконец есть… Ах, как скверно получилось с хозяйством Леопольда, почему-то я поверил, что Шерхан – тогда, после автобуса – уже убрался, и совсем не думал, что он будет действовать так в лоб, а надо было думать, еще когда установили того парня, в ограде, но ведь Шерхан никогда два раза в одно место не суется, тем более если уже случилась осечка, наверное, это была вовсе не осечка, а часть плана… или на него сильно нажали… Сами террористы – это одно, а террористы под крылышком армии – это уже совсем другое, совсем другое… все же я думал, что их спугнул… Дайте еще воды. Венета смочила ему губы.

– Молчи, – сказала она. – Ради бога. Скоро приедет Леопольд и тебя отвезут в больницу.

– Что он задумал, чудак, какая больница, его же шлепнут, не разбираясь… В Капери стреляли во все, что шевелится… Жалко, что мы так поздно встретились, Март. Я бы хотел с тобой еще поговорить. О равновесии, например. Если думать только о безопасности, то лучше вообще не трогаться в путь. Слушай, есть такое понятие: социальный риск? Если нет, то срочно надо ввести. Оно отражает степень готовности общества идти на перемены, чреватые осложнениями. Это еще и равновесие между рынком и чиновником. Когда одно ущемляется за счет другого, то это другое сразу перевешивает и разрастается, и чтобы уничтожить власть денег, надо еще ликвидировать власть власти, и привлекательность власти тоже надо ликвидировать, пусть останется только тяжелая работа, безо всяких этих увеличивающихся привилегий на каждой ступеньке, надо сделать так, чтобы быть чиновником стало невыгодно и лезть наверх – тоже, тогда заниматься управлением станут только профессионалы, любящие свою работу, только вот как это сделать, надо все выкорчевывать и сеять снова, и опять вырастут те же репьи, вот вы стремитесь свергнуть правительство, и чтобы основать новое общество, да? Как там у вас: свобода, равенство, братство? А что, по-вашему, свобода, ведь у нас тоже свободное общество, и сам Канцлер этим словом не брезгует, только ведь вы-то вкладываете в это совсем иной смысл… и равенство? Я не понимаю, честное слово, мне все время кажется, что меняется только власть, остальное остается прежним, и чем радикальнее меняется власть, тем прочнее все остается, может быть, должен быть иной путь? Дайте воды.

– Ну перестань же ты говорить, – остановила его Венета, – тебе нельзя так много говорить, полежи тихо…

– Андрис, – сказал Март, – ни слова больше, ты же знаешь, что разговорами такие вещи не решаются.

– Как хорошо было в двадцать лет, – произнес Андрис. – Я все знал, все понимал и видел все перспективы. Жаль, что меня не убили тогда…

С полчаса он лежал тихо, потом стал бредить. Венета ввела ему морфин, и он уснул. Еще через час в дверь постучали: два раза, раз и еще два раза.

Первым вошел Петцер, за ним – лысый портье, за ним – еще двое, Март их раньше не видел.

– Где? – спросил портье.

Март показал в комнату. Портье заглянул туда. Венета приложила палец к губам. Портье кивнул головой и, обернувшись к Петцеру, руками показал: кейс. Петцер посмотрел на Марта, Март повел всех на кухню. Март положил кейс на стол, портье раскрыл его и углубился в бумаги.

– Замечательно, – сказал наконец он. – Спасибо, доктор. Вы подарили нам козырный туз. О! – Он поднял палец. – Вертолет!