Приманка для дьявола - Лазарчук Андрей Геннадьевич. Страница 5

– Эрик, – сказала она, – а я думаю – кто это? А это Эрик.

– Здравствуйте, тетя Ралица, – сказал Эрик.

– Здравствуй, – сказала она. – Ты проходи.

Эрик вошел, она закрыла дверь и пошла впереди него, приглашая его в комнату. Эрику показалось, что в комнате много людей и все молчат, но он ошибся – никого не было.

– Садись, – сказала тетя Ралица и подвинула Эрику стул. Он сел, облокотясь о стол, покрытый белой нарядной скатертью. Тетя Ралица села напротив него и улыбнулась.

– Как живешь, Эрик? – спросила она. – Домой не поехал?

– Кому я там нужен? – сказал Эрик. – Они мне даже не пишут.

– Как плохо, когда родители не понимают детей, – сказала она и замолчала.

– Что-нибудь случилось? – спросил Эрик.

– Да, – сказала она и опять замолчала.

– Что-нибудь с Ангелом?

– Да. Его застрелил полицейский. Представляешь? – Она усмехнулась. – Говорят, он ударил полицейского и побежал, и полицейский выстрелил в него. Врут, наверное. Зачем Ангелу надо было убегать от полицейского?

Эрик похолодел. Это из-за марок, подумал он. Никогда бы Святоша не стал убегать – наверное, его накрыли с поличным, с марками в руках… или еще с чем-нибудь, посерьезнее, кажется, последнее время у Святоши стали появляться чересчур большие деньги…

– Ты представляешь? – продолжала она. – Вызвали в морг, на опознание. Лежит, спокойный такой, хороший… – Она опять усмехнулась. – Да что я тебе… Кофе хочешь? Эрик замотал головой, сказать что-нибудь он не мог.

– Вот и хорошо, сейчас кофе попьем, сейчас я его сварю, и попьем… Странно, знаешь, – ты есть, я есть, а его – нет. Не жизнь, а непонятно что.

Она пошла на кухню, а Эрик вдруг начал раскачиваться на стуле:

вперед-назад, вперед-назад – как метроном, что-то раскручивалось у него внутри, он просто не мог иначе – судорожно вцепившись руками в край стола, сжав зубы, он качался на стуле, пока стул не заскрипел, тогда он с трудом оторвал одну руку от стола и вцепился зубами в запястье, пронзительная боль принесла облегчение… Тетя Ралица расставляла на столе чашки, сахарницу, корзинку с печеньем и конфетами, наливала кофе из кофейника («Сладкий, Эрик?» – «Чуть-чуть»; «Сливки?» – «Нет, я – черный…»), а Эрик, прикрыв левую кисть носовым платком и не убирая руку с колена, сосредоточенно пил совершенно безвкусный напиток, откусывал кусочки знаменитого печенья тети Ралицы и о чем-то думал – сам не понимал о чем.

– …как бы хорошо всем было, – услышал он вдруг ее голос и вспомнил то, что она говорила только что: чтобы Эрик переселялся к ней, комната Ангела будет его комнатой, а вещи Ангела – его вещами (и сам он будет Ангелом – ангелочком, подумалось Эрику), и ей будет не так одиноко, и Эрику, почти сироте при живых родителях, будет лучше, и всем будет хорошо, – Эрик испытал вдруг острый укол неприязни, потому что это был запрещенный прием: ей нельзя было этого предлагать, потому что она знала, что Эрику будет невозможно отказаться, – по крайней мере, нельзя было предлагать сейчас…

– Тетя Ралица, – сказал Эрик. – Подождите немного. Я просто не знаю, как буду жить. Может быть, я скоро уеду… домой. И вообще – я стесню вас. А Август вас любит, я знаю. Он хочет на вас жениться.

Август был преподавателем на кафедре всемирной истории в университете, где учились Эрик и Святоша, и у него уже несколько лет тянулся с матерью Святоши странный безнадежный роман; и Эрик, и Святоша об этом знали и очень сочувствовали Августу.

– Милый, – сказала тетя Ралица грустно, – Августу не это мешает… мешало, мешает и будет мешать… Августу – вовсе не это… Я, кажется, догадываюсь, почему ты отказываешься. Она симпатичная. Я видела вас на бульваре. Чтоб ты знал: я не навязываюсь тебе в матери. Но комната Ангела с сегодняшнего дня – твоя. Хочешь – живи, хочешь – не живи. Ты меня понимаешь?

– Спасибо, тетя Ралица, – сказал Эрик.

– Хоронить будем послезавтра, – сказала тетя Ралица.

– Я приду, – сказал Эрик.

– И еще, – сказала тетя Ралица. – Мальчик мой… – Она запнулась. – Ты шел к Ангелу… тебе было что-нибудь нужно?

– Да, – сказал Эрик. – Я хотел занять немного денег.

– Ты будешь смеяться, – сказала она, – но я так и подумала.

Август всерьез считает меня ведьмой – я умею слышать чужие мысли. Сколько тебе надо?

– Я у вас не возьму, – сказал Эрик. – Похороны… и вообще…

– На похороны не нужно ничего, – сказала она. – И на поминки.

Нас, славян, здесь не так уж много, и живем мы тесно. Если кто-нибудь умирает, хоронит его вся община. Ты хочешь что-нибудь купить своей девочке?

– Нет, – сказал Эрик. – Мне нужно съездить в столицу. На один день. Это насчет моей будущей работы.

– Понятно, – сказала тетя Ралица. – Вот тебе… – Она достала из ящика серванта деревянную шкатулку. – Вот тебе три сотни. Вернешь, когда станешь много зарабатывать.

– Верну, – сказал Эрик. – Я скоро верну.

– Ты приедешь послезавтра…

– Да. Рано утром. Я сразу приду, прямо с вокзала.

Что-то опять начинало происходить с головой, будто кто-то чужой изнутри небольно, но жестко раздвигал все, что ему мешало, и пытался выбраться наружу, и от этих толчков позади глаз стали появляться неяркие, но обширные, с размытыми краями, световые пятна – гасли и появлялись снова…

– Что с тобой? – спросила тетя Ралица, наклоняясь к Эрику. – Ты болеешь?

Опять было как тогда: он, не глядя специально ни на что, не останавливая взгляд ни на чем, видел все вокруг одинаково четко, хотя – он только сейчас обратил на это внимание – обесцвеченно, почти черно-бело…

– Нет… – выдавил он из себя, – нет, спасибо… все хорошо.

Все хорошо. Я пойду, ладно?

– Возвращайся скорее, – сказала она. – Я буду тебя ждать.

Зажав ладонью рот, чтобы не сказать того, что готов был сказать тот, кто уже почти выбрался из него, Эрик бросился к двери, это было как во сне – он перебирал ногами, не касаясь пола, дверь приближалась страшно медленно, потом она открылась сама, распахнулась – он оказался на темной галерее и полетел над галереей к лестнице, по лестнице вниз – все это медленно, медленно, мимо белых лиц, обращенных к нему, мимо одинаковых дверей, которые беззвучно приоткрывались за его спиной и выпускали из себя кого-то, дыхание этого единого существа, вытекающего из дверей, он чувствовал всем затылком и знал, что нельзя ни останавливаться, ни оглядываться, пролетел под аркой входа во двор и дальше, дальше – в темноту, в спасение… только когда ноги коснулись земли, он смог остановиться, он остановился, он упал на колени, скорчился от невыносимой муки утаенной ненависти и закричал сквозь зажимающие рот руки: