Перстень с печаткой - Беркеши Андраш. Страница 20
— Я Геза Ковач, — сказал Шалго, обращаясь к Марианне, — но я опоздал. Давайте теперь попробуем невозможное. Вы умеете обращаться с оружием?
— Нет, не умею, — ответила девушка.
Старший инспектор зарядил пистолет немца и протянул его ей.
— В нем шесть зарядов. Вот это надо нажать, — показал он на спусковой крючок. — Если кто-нибудь станет вам на пути, ничего не спрашивайте, а стреляйте.
Раздался стук в дверь, затем кто-то стал дергать за ручку. Шалго и Марианна переглянулись. Шалго приложил палец к губам и прошептал:
— Бегите в кабинет, а через него на нижнюю веранду.
— Мольтке! — В дверь громко стучали. — Мольтке!
Шалго узнал голос Шликкена.
— Быстрее! — торопил он девушку.
Когда они добежали до двери кабинета, в холле затрещал автомат. Люди Шликкена стреляли по дверному замку.
12
Укрыть Калди на конспиративной квартире удалось быстрее и легче, чем Кальман представлял себе. Ноэми Эндреди они застали дома; Кальман назвал ей пароль, в мягких карих глазах Ноэми отразилось волнение. Она отвела Кальмана в сторону, закурила сигарету и шепотом сообщила, что немцы начали оккупацию страны. Молодой человек растерянно смотрел на высокую блондинку лет сорока. Но ничего не оставалось больше делать, как попросить ее укрыть профессора. Теперь ему стало ясным телефонное предупреждение Гезы Ковача.
Он распростился со стариком.
— Береги Марианну, — проговорил Калди, обращаясь к нему на «ты», и пожал ему руку.
У трамвайного парка Кальман сошел и, застегнув пальто, поспешил по направлению к вилле. В лицо ему хлестал холодный ветер. Тем не менее, когда он достиг ограды виллы, ему было уже жарко. Замедлив шаги, Кальман прислушался. Но, кроме завывания ветра да гудения самолета в высоте, ничего не было слышно. В воротах он остановился и взглянул на темное здание виллы. Окна уставились на него своими черными глазницами; он достал ключ и с каким-то облегчением открыл железную калитку, а затем тщательно запер. Почти бегом Кальман устремился по бетонированной дорожке к парадному входу, но и он был заперт. Молодой человек отпер его и вошел. Рука его на ощупь искала электрический выключатель, но в этот момент в лицо ему неожиданно ударил сноп света, а в следующее мгновение холл оказался освещенным. У стены Кальман заметил двух эсэсовцев, а у дверей — двух мужчин в штатском. Он тотчас понял, что попал в ловушку. Первой мыслью его была Марианна, а второй — бегство. Мужчина в штатском попросил его предъявить документы и протянул руку. Быстрым движением Кальман схватил его за запястье и, вывернув руку, рванул его на себя. Эсэсовцы не могли стрелять, так как он прикрылся сыщиком, как щитом. Кальман начал пятиться к двери. Но ему удалось сделать только один шаг, а потом голову его расколола резкая боль, и он потерял сознание.
Очнулся Кальман оттого, что кто-то спросил его хриплым голосом, как он себя чувствует.
— Где я?
— Где-то на Швабской горе. В «пансионате» Шликкена. А я — Буша. Как вы себя чувствуете?
— Не знаю. Мне очень хочется пить.
— Потерпите. С обслуживанием здесь, конечно, не шикарно. Где вас так трахнули по голове? Она у вас, как бутон туберозы, раскрылась на две половинки.
Снаружи послышались шаги, потом загремел ключ в скважине и кто-то открыл дверь. Кальман все еще лежал с закрытыми глазами. По тяжелым шагам он определил, что в камеру вошел охранник.
Охранник подошел к Кальману и тронул его за плечо.
— Вставать, вставать быстро!
Кальман приподнялся, голова у него кружилась.
Они брели по длинному коридору; Кальман дышал с трудом, сырой прохладный воздух словно давил на него. На лестнице он еле передвигал ноги, охранник поддерживал его. Он еще не совсем пришел в себя, не помнил, что с ним случилось; у него закружилась голова, и вновь подступила тошнота. Они остановились перед дверью. Кальман, сгорбившись, прислонился к стене, а охранник постучал в дверь, а затем вошел. Что-то доложил по-немецки, затем шагнул назад к Кальману и ввел его в комнату, где, опершись о письменный стол, стоял мужчина в белом халате. Сквозь очки в золотой оправе он с интересом взглянул на Кальмана. Затем махнул рукой охраннику, отпуская его. Когда охранник ушел, он спросил, говорит ли Кальман по-немецки. Кальман кивнул. Тогда врач предложил ему сесть. Дождавшись, пока Кальман опустится на стул, он подошел к нему, взял его за руку и стал измерять пульс, поглядывая на часы.
— Как вас зовут?
Кальман внезапно задумался: какой же фамилией ему сейчас назваться?
— Не знаю, — прошептал он. — Мне плохо. — Он приложил ладонь к лицу и вдруг почувствовал, что сейчас же умрет.
Врач отпустил его руку, слегка потрепал за подбородок, оттянул веки и заглянул в глаза. Потом сказал:
— Снимите пиджак и рубашку.
Только с его помощью Кальману удалось раздеться и лечь навзничь на скамейку, покрытую простыней. Его бросало то в жар, то в холод. Зубы у него стучали. Врач внимательно осмотрел его.
— Вам дурно?
— Очень плохо. Меня тошнит.
Врач сделал ему укол в руку и сказал, что он почувствует сейчас облегчение. Потом посадил его и снял с головы повязку. Задумчиво разглядывал он рану в несколько сантиметров длины, наложил на нее мазь и снова перевязал чистой марлей. Закончив перевязку, он сказал:
— Однако вас основательно стукнули. Открытая рана в четыре сантиметра и сильное сотрясение мозга. Вам все еще дурно?
— Сейчас мне немножко лучше.
— Вы уже помните, как вас зовут? — спросил врач и усадил Кальмана на стул. — Наденьте рубашку. — Пока Кальман с трудом одевался, врач снял очки и, моргая, посмотрел на него. — Весьма неприятная штука, если человек не может вспомнить своего имени. — Кусочком замши он протер стекла очков. — Хотя, — продолжал он задумчиво, — сильное сотрясение мозга может повести к временной потере памяти, особенно у тех лиц, кто страдает эпилепсией. — Врач надел очки и поправил их на носу.
Кальману стало не по себе: в словах врача ему почудился скрытый намек. Однако он сделал вид, что не понял его, и смотрел куда-то в сторону. Врач стоял спиной к Кальману и раскладывал свои инструменты.
— Профессора еще не арестовали, — проговорил он. — Даже если они будут утверждать, что он схвачен, знайте, что его не поймали.
— Вы знакомы с господином профессором? — спросил Кальман.
— Будучи студентом, я слушал его лекции.
В комнату вошел молодой офицер и что-то тихо шепнул врачу, который, глядя на Кальмана, спокойно произнес:
— Он не понимает по-немецки; мы можем спокойно говорить.
— Его можно допрашивать?
— Можно, — ответил врач, — но доложите господину майору, что у него серьезное нарушение памяти и сравнительно частые приступы эпилепсии. Вот только что был такой приступ.
Кальман понимал каждое слово. Зачем врач сказал о нем, что он не понимает по-немецки и что у него был приступ эпилепсии? Можно ли принять его сообщническую услугу?
Молодой офицер пожал руку врачу, потом потянул Кальмана за рукав и повел в кабинет майора Шликкена.
Шликкен стоял в небрежной позе, не двигаясь. Он словно ощупывал взглядом Кальмана. Потом кивнул офицеру, чтобы тот посадил его на стул. Когда офицер вышел из кабинета, Шликкен подошел к письменному столу, взял со стола папку и, прохаживаясь по комнате, перелистывал подшитые там бумаги, на некоторых задерживая взгляд. Потом он остановился перед Кальманом. Дружелюбно, хотя и без улыбки, предложил:
— Хотите конфетку? — и, достав из кармана бумажный пакетик, протянул его молодому человеку.
— Спасибо, не хочу, — слабым голосом ответил Кальман.
— Жаль, что вы не любите конфет. — Майор достал одну конфетку и опустил в рот. — Очень вкусные. — Положив пакетик на стол, он вернулся к Кальману и предложил ему ответить, как его зовут, когда и где он родился, назвать девичью фамилию матери, а также сказать, где и когда он был ранен. После каждого ответа Шликкен заглядывал в папку.