Все хорошо - Лазарчук Андрей Геннадьевич. Страница 3

– Да, – сказал он равнодушно. – Один из примерно полутысячи.

Праздничный в честь господина Вольтера ужин прошел чинно и благородно. Стас был весел и легок, произносил тосты, рассказывал анекдоты, а также обильно цитировал виновника торжества. Его более молчаливые товарищи тоже не оставались в тени, хотя – Аля отметила это не без удивления – не производили никакого впечатления. Люди без качеств. Она все еще не очень твердо знала, кто из них Тони, а кто Мирон. Не потому, что были похожи друг на друга, а потому, что были похожи на всех молодых людей сразу. С непонятным, но напоминающим брезгливость чувством она осознала, что уже завтра, встреть она Тони-Мирона, – не узнает его. Для Лариски же и – подавно – Тамарки это были блистающие рыцари без страха и упреку. Паладины. Или тамплиеры. Девчонки таяли и щебетали.

Нет, что-то крупно не в порядке здесь, на этой "точке «Ветер». Что-то здесь не так, как подобает быть. Слишком никого нет – в разгар курортного сезона. Два десятка комнат – пустые. И не научная это станция, хотя и принадлежит Академии. Впрочем, Академии принадлежит много чего…

– …а техника там – девятнадцатый век, все на уране, изношено, как черт знает что: сравнить не с чем. Но ездят они и летают – и мы с ними, что же делать. И вот такая ситуация: над джунглями – а летим мы впятером, двое местных и нас трое – мотор вертолета начинает чихать, чихать – и останавливается. Хорошо, высота приличная была, автораскрутка сработала – сели. А джунгли там не чета пандорским… скажи, Тони.

– Древний укрепрайон. Пятьдесят лет его строили, потом десять – долбили, но столько всего осталось…

– Сели мы на полянку, винт крутится еще, тишина, только шестеренки урчат да мотор потрескивает – остывает, значит. Сидим, в себя приходим. И вдруг – тихое такое… не гудение, не звон, а – по краю бокала пальцем провести…

Прогрессоры, с облегчением подумала Аля. Я навоображала себе черт знает чего, а это – просто Прогрессоры. Говорят, где-то здесь у них то ли база, то ли центр реабилитации, туда не пускают посторонних… хотя нет, это не здесь, это в южном полушарии – Алмазный пляж… Все равно, Прогрессоры – это отдельно. Она огляделась. Девчонки, конечно, внимали, открыв рты, Мирон из посуды и собственных рук творил панораму события, Тони ему помогал, улыбаясь чуть снисходительно и отпуская комментарии, а Стас… Лицо его было безмятежным, и он, казалось, с удовольствием слушает рассказчика – но костяшки пальцев, сжимавших нож и вилку, побелели; стейк так и лежал перед ним на тарелке, нетронутый. Поймав взгляд Али, он осторожно положил предметы на стол, виновато улыбнулся и шепнул: «Сейчас вернусь». Аля видела, как Тони кивнул, а потом посмотрел на часы. Она тоже посмотрела на часы. Было четырнадцать после полудня местного, значит, около пяти по Гринвичу. Спать не хотелось абсолютно. Солнце цвета остывающей стали висело меж черных ветвей, и было хорошо видно, что солнечный диск – и не диск вовсе, а эллипс, перечеркнутый по большому диаметру тонкой, как волос, темной чертой. За пределы диска черта продолжалась тускло-багровыми, с золотыми вкраплениями, полосками, постепенно сходящими на нет, тающими в розовом зоревом мареве. С орбиты Кольцо производило еще более сильное, потрясающее впечатление…

Все было безмерно чужим.

– На миг не стало хватать дыхания и объема. Почти в панике, Аля огляделась. Глыбы пространства, как глыбы невидимого льда, погребли ее, отделяя от живущих. Непреодолим был лед… Она смотрела – и видела все как бы с огромной высоты, из бесконечности, оттуда, где нет ни воздуха, ни света. Плоско-невыразительные, лежали, слегка двигались и производили ненужные звуки изображения тел и предметов. Это называлось жизнью и ни для чего другого не было предназначено.

Потом дыхание вернулось – с жаром и грохотом. Воздух распахнулся, и оказалось, что за ним скрывается белое пламя. Каждый звук, умноженный пламенем, взрывался под черепом, раскалывая и дробя. Огромная пылающая рука упала на лицо и сжала, сжала, сминая кости, глаза, мозг. Еще немного, пришла мысль, еще немного. Чувство финала, чувство близости великой цели. Одуряющий запах раскаленных роз. Торжество пламени. Все исчезает в белом сиянии, моментальные красные контуры, голубой пепел…

– Мама, мама, что? Тебе плохо? Ты меня слышишь? – Лариска рядом, и Тамарка подскочила, и обе трясут за руки, за плечи, и встревоженные морды Тони-Мирона на втором плане, и громадный цвета черных вишен полуэллипс за их плечами, и вверх рогами голубой серп над головой, и хлебно-медовый запах цветущих деревьев, невидимых в темноте, и шуршание мягких крыльев за мембраной, и легкое подрагивание пола в такт далеким многотонным шагам, и возвращение в собственное я из ниоткуда – это восхитительно. Никто не знает по-настоящему, как это восхитительно…

– Нет, все хорошо, устала, надо поспать, поспать… – Язык послушен, и довольно. Довольно на сегодня. – И вам – спать. Всем спать.

– Правильно, – издалека говорит Тони-Мирон, – только примите снотворное, а то проснетесь среди ночи, ночи же здесь длинные, что будете делать тогда?..

– Примем-примем, – говорит язык, – да мы и без снотворного…

– Ни-ни, – Тони-Мирон машет в воздухе огромным, как баллон, пальчиком, – у Пандоры свои странности, без снотворного никак не можно…

У нас тоже свои прибабахи, хочется сказать языку, но Аля укрощает его и отправляет в конуру, и позволяет девчонкам взять себя под локотки и вести, вести, вести, дорога дальняя, а ночка лунная, три луны, и в темноте, далеко-далеко, Тони-Мирон переговаривается сам с собой и говорит сам себе, думая, что его не слышат: это инсайт. И, соглашаясь сам с собой, кивает.

Уже в вертолете, описывая прощальный круг над желтым квадратом с пестрой букашкой глайдера на краю и тремя игрушечными человечками, отбрасывающими неприятно длинные тени, Аля почувствовала, как ее отпускает что-то, не имеющее названия и места приложения, но сильное, четкое и цепляющее. Будто вырывались с корнем проросшие в тело – ночью, неслышно – нити.

Свобода, – возникло слово.

– А он тебе понравился, – ехидно сказала Лариска. – Я видела, как ты на него смотрела.

– Ну и что? – Аля тряхнула головой, сбрасывая с глаз мешающую прядь. – Мало ли кто мне нравился?

– Нет, он хороший, – встряла Тамарка. – Только все время о чем-то думает.

– Он знает много, – сказала Лариска. – И так хорошо все объясняет. Я вот не понимала, как время может быть многомерным…

– Это вы что – в школе проходите? – изумилась Аля.

– Интерметтивный курс, – важно и непонятно объяснила Лариска.

– С ума сойти, – сказала Аля. Давно – в прошлой жизни – Камилл пытался втолковать Ламондуа, Прозоровскому и ей, соплячке (подвернувшейся случайно), именно это: многомерность времени. Потом Камилл ушел. Розовый и потный, Ламондуа водил пальцем по столу, потом, не поднимая глаз, буркнул: «Как думаешь, Лев, возьмут нас в зоопарк?» – «Меня возьмут», – сказал Прозоровский.

Славное было время…

И вдруг она вспомнила. Не мысль, не картина всплыли, нет – тень, привкус, полузвук… но из тех славных времен. Аля цыкнула на девчонок и осторожно, чтобы не сбиться, стала притрагиваться к тому, о чем вспоминала только что. Прозоровский… нет. Зоопарк… нет. Ламондуа… н-нет… кажется, нет. Камилл…

Камилл.

Вот оно: Аля только-только начала работать в Гутенберговском центре, и кто-то – Амет-хан? – несколько раз приглашал Камилла на консультации, и раза два Камилл на эти приглашения отзывался; а запросы, вынуждавшие Амет-хана скручиваться в тугой жгут, исходили от некоего Попова… и вообще бытовала фразочка: «Работать на Попова» – то есть искать и находить нечто такое, о чем все давно забыли либо никогда не знали. Для Али Попов был чистой абстракцией…

Проверим. Амет-хан стар, но бодр.

Джунгли кончились, начались предгорья, изумрудные холмы, муаровые луга, и через десять минут внизу, на берегу озера Ахерон, возникла ярко-оранжевая перекошенная буква "Ф" – посадочная площадка курорта Оз-на-Пандоре. Аля запросила разрешение на посадку и заказала срочный сеанс нуль-связи с Землей, с номером – и она по памяти назвала номер Амет-хана. Никто не помешал ей садиться, она приткнула вертолет в отведенный ей сектор, торопливо выбралась сама и подстраховала выпрыгивающих девчонок. Земля была удивительно прочной и надежной – только сейчас Аля поняла, что во время полета страшно боялась… чего? Непонятно. Кажется, не хотелось признаваться себе, чего именно она боялась.