Обладатель великой нелепости - Левандовский Борис. Страница 19

Старик в зеркале был настоящим.

Смотрясь в зеркало, Герман испытывал сразу два чувства: облегчение, что дела за ночь зашли не так далеко, как он того опасался, и разочарование – вирус, похоже, не собирался останавливаться. Где-то в глубине души еще жила надежда.

Вероятно, он еще увидит завтрашний день, но что касалось столь отдаленной эпохи, в которой находился понедельник…

Он, наконец, оторвал взгляд от зеркала и открыл кран с холодной водой. Ночной кошмар уже успел выветриться из головы, как пары алкоголя из открытой бутылки, даже образ Доброго Доктора ощутимо потускнел.

Памятуя, к какой реакции привел контакт кожи с водой, Герман осторожно подставил под струю одну руку и выждал несколько секунд. Он ощутил легкое жжение на внутренней и тыльной стороне ладони, зуд под ногтями, – но не более того. Вероятно, вчерашний неудачный опыт объяснялся сверхчувствительностью его кожи, – поэтому горячая вода оказалась для нее все равно, что кипяток.

Его вырвало прямо в умывальник, когда он вычищал рот от скопившегося за ночь грязно-серого налета. Уже знакомые зеленоватые сгустки забрызгали половину зеркала, висевшего над умывальником (со стороны можно было решить, что хозяин квартиры пользуется пастой-гелем для зубов марки «BLEND-A-MED»), а также часть стены. Зеленоватые слизни медленно сползали вниз по кафелю, оставляя мокрые дорожки.

10:00.

Герман открыл форточку в гостиной и остановился перед окном, глядя во двор.

С третьего этажа двор, образованный домом Германа и пятиэтажкой напротив, просматривался целиком, – но в то же время не был далеким пейзажем, как на фотографии в журнале, или Неизвестной Землей под крылом самолета, – если выглядывать с верхнего этажа шестнадцатиэтажного дома.

По траве между деревьями важно расхаживали вороны – нештатные дворники, облаченные в строгие фраки. Птицы таскали по двору корки хлеба, попутно стараясь отнять добычу у конкурентов, каркали, хлопали крыльями. Те, которым удалось добыть корку «пожирнее», улетали с трофеем, чтобы, устроившись где-нибудь на дереве, спокойно поработать клювом. Одна ворона, сидевшая на ветке высокого клена, словно происходивший вокруг пир ее совершенно не касался, предостерегающе закаркала, заметив со своего наблюдательного пункта выползшую из подвального окошка пушистую грязную кошку. Вероятно, наблюдатель на дереве спас как минимум одну воронью жизнь; команда пернатых «дворников» разлетелась в стороны, а затем расселась на ветках деревьев, с интересом разглядывая с безопасного расстояния разоблаченную кошку. Несколько ворон каркало, их возгласы были похожи на ругательства.

Герман продолжал стоять у окна, глядя, как ретируется неудачливая кошка. Он превратился в обычного наблюдателя. Где-то глубоко внутри блуждал страх. Но он уже не был прежним, будто каким-то загадочным образом вирус выравнивал эмоции, не давая Герману сойти с ума.

Выйдя из ванной, он попытался заставить себя хоть немного поесть.

Это было похоже на кормежку сытого младенца, который вываливает назад все, что мать пытается впихнуть ему в рот маленькой ложкой; сколько вошло – столько и вышло… Пищевод Германа будто научился действовать подобно насосу, работающему в обратную сторону. Главное, организм отторгал жидкость, – особенно, воду в чистом виде. Но, не смотря на это, Герман совершенно не страдал от ее нехватки; его язык даже и не думал распухать как у путника, блуждающего в пустыне. Докучал лишь прогорклый привкус серого налета, который в больших количествах постоянно образовывался на деснах и языке. Впрочем, раньше этот налет вызывал более неприятные ощущения – Герман начал подозревать, что его вкус и обоняние стали притупляться.

Он стоял перед окном, наблюдая за улицей внизу, наблюдая за собой.

Независимый Эксперт и другие обитатели его головы, чьи голоса он слышал или представлял реже, оставили его…

13:00.

Герман выяснил, что он стареет постоянно.

Достаточно было не подходить к зеркалу в течение часа, – и разница становилась очевидной. Это напоминало путешествие во времени: Герман, словно экспериментатор, испытывающий новую темпоральную машину, наблюдал, как в ускоренном темпе ветшает эта старая знакомая постройка – его тело. Только правда была в том, что «путешествовал» не он, а его тело, путешествовало в своем собственном времени…

Насколько Герман мог судить, процесс продвигался уже не скоротечными периодами, как во время его Погребального Турне, когда случился первый неожиданный приступ – сейчас он шел плавно, с одинаковой скоростью. Ему приходилось заставлять себя смотреться в зеркало не чаще, чем один раз в час, хотя давалось ему это лишь огромным усилием воли.

Чтобы определить, пускай приблизительно, в каком темпе идет его старение, Герман собирался применить фотосъемку, делая регулярные снимки через одинаковые промежутки времени. В одном из ящиков его письменного стола уже больше года хранился совершенно новый «полароид», который отлично подходил для этой цели. Он был подарен Герману на день рождения одним из работников страховой компании, однако по сей день коробка с фотоаппаратом оставалась даже не распечатанной. К «полароиду» прилагалась обойма из двадцати чистых снимков и батарейки – все это находилось в том же ящике. «Полароид» мог позволить ему наблюдать свой регресс в наглядной динамике.

Он выдвинул ящик; коробка с «полароидом» даже не покрылась пылью. Герман уже подсчитывал в уме, хватит ли для его затеи двух десятков кадров и достаточно ли энергии сохранилось в батарейках, пролежавших более года… когда вдруг понял, что фотоаппарат так и останется нераспечатанным.

Когда-то в детстве с Германом произошел один неприятный случай, в котором фотокамера сыграла не последнюю роль. Этот эпизод плохо сохранился в его памяти, – осталась только крепкая неприязнь к любой фотосъемке. За все минувшее с того дня время Герман фотографировался лишь дважды: для выпускного школьного альбома и для еще одного, институтского, причем, на обеих фотографиях его глаза были почти целиком прикрыты веками, что придавало Герману совершенно осоловелый вид, словно для снимка его разбудили посреди ночи и заставили сесть перед камерой. Позднее, когда выпускники получили альбомы, Герман стал мишенью для нескольких остряков: «Что, тебя застали во время крепкого бодуна? Случайно в тот момент ты не разгадывал «кто это мне напустил в штаны?».

Причина была в безотчетном страхе, который он начинал испытывать при виде чего-то, напоминающего объектив (как он сам называл фотофобия), иногда это могла быть даже обычная линза увеличительного стекла или простые очки (возможно, поэтому среди его друзей никогда не было очкариков). Но главное – это объектив фотокамеры.

Нет, он обойдется без «полароида».

Коробка так и осталась в ящике стола.

18:00.

К этому моменту Герман сумел определить, чему равен один час реального времени для его стремительно стареющего организма – шестьдесят минут примерно были равны полугоду.

Правда, чертов вирус не в полной мере имитировал его раннюю «старость». Например, он совершенно не затронул зубы – они и не думали выпадать и даже не шатались, только слегка пожелтели, виной чему, наверно, был постоянно образующийся налет. А также не коснулся зрения; Герману иногда казалось, что оно не только не потеряло былой остроты, но даже несколько прибавило.

Что касалось всего остального, то мышцы атрофировались катастрофическими темпами, словно были надутой воздухом резиной, из которой кто-то выдернул пробку. От приличной еще утром шевелюры остались одни воспоминания да пару клочков седого пуха; кожа продолжала темнеть и сморщиваться – на каждом новом этапе своего дряхления (черт возьми, а ведь иначе и не назовешь!) Герман полагал, что двигаться дальше уже не возможно, однако каждый раз ошибался.