Белый пиар - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 19

Женя поспешно отвела глаза. «Так вот почему он все время какой-то печальный. Надо что-то сказать ему, утешающее… Сказать – но что?.. Что тут скажешь?»

– Дима, – мягко проговорила она, – но это же лечится…

– Лечится… – пьяновато усмехнулся Бритвин. – Я тоже раньше думал, что лечится…

Он нервно встал, сделал несколько шагов к окну. Приник к стеклу, стал всматриваться в ночь, заслонив лицо ладонями, – будто хотел высмотреть в темноте: машину, кричащую сигнализацией, лающую собаку… А может, свою дочь?..

– Ох, как страшно за нее… – вздохнул он, отступая от окна. – Вот скажи мне, Марченко, – вдруг сменил он тон, – ты, молодая, современная девушка, – ты наркотики пробовала?

– Нет, – зябко передернула плечами Женя.

– А тебе предлагали?

– Тысячу раз.

Женя вспомнила сладковатый дым, порой выползающий из туалетов здания журфака на Моховой; унылые компании, зависающие на сутки в темных комнатах ДАСа; девочек и мальчиков, что запросто подходили к ней на Манежной площади и предлагали попробовать: «пыхнуть» или «ширнуться» – бесплатно, на первый раз совершенно бесплатно!..

– А вот почему ты не пробовала? – Бритвин теперь нависал над ней, допрашивал, словно прокурор.

– Почему? – растерянно проговорила она. – Ну, наверно, потому… – Она решила, что сейчас ей надо быть откровенной. – Потому, что я думала о родителях… И хотела зацепиться за Москву, найти здесь хорошую работу… Сделать карьеру… Ну, а если будешь курить или колоться – карьеру не сделаешь… И… И мужа нормального не найдешь… И детей не родишь… Знаешь, Димыч, – закончила она, отчего-то чувствуя себя виноватой перед ним, – я как-то с самого начала все это понимала.

Бритвин схватился обеими руками за голову. Сделал еще несколько нервных шагов по кухне: туда-сюда, от окна к двери, от окна к двери… Затем сел на свое место и опять уронил голову в руки.

– Но ведь это же не катастрофа, – осторожно и робко произнесла Женя. – Многих ведь вылечивают…

– «Многих»!.. – надтреснутым голосом выкрикнул Бритвин. – А ты видела этих «многих»? Ты много видела – тех, кто вылечился?!

Злым, почти ненавидящим взглядом он посмотрел на Женю.

– Даже если она вылечится, – продолжил с надрывом он, – дай бог, конечно, чтоб вылечилась! – это же шрам на всю жизнь! Не где-нибудь шрам – а в мозгу, в голове! Нормальной она уже никогда не будет!..

Он замолчал, потом пробормотал:

– Хотя… Ей-то что!.. Ей-то сейчас все по херу! Она вся в кайфе, и ей – хорошо!.. А нам – каково?!. Мне, маме?.. Сторожить ее, смотреть, как она деградирует, как ее ломает, как она вырывается, убегает, врет, ворует – у нас, из дома, ворует!..

Женя на мгновение представила, какой ад, оказывается, творится – все время творится! – в душе у Димы, и ей стало нехорошо, комок подкатил к горлу. Ей захотелось встать, подойти к нему, пожалеть, погладить его по голове. «А, может, он только того и ждет? – мелькнула непрошеная мысль. – Чтоб я расчувствовалась, пожалела его? И тогда – он схватит, набросится? Зачем он только вообще ко мне приехал – с этим своим ужасом! Зачем он мне сгружает здесь свои помойные стоки! Но девчонку-то его как жалко!..»

На мгновение ее вдруг охватила непрошеная дикая радость. Радость, что она – избежала. Что она сама – не такая, как дочь Бритвина. Что она удержалась – десятки раз удержалась от искушения. И от этого сейчас – владеет сама собой. И принадлежит – сама себе.

Бритвин ливанул себе в бокал еще водки, выпил – не морщась и не закусывая. Для человека, потребившего за вечер больше полбутылки водки (а ведь он, похоже, выпивал и до приезда к ней) выглядел Дима нормально. Похоже, страдания, саднящие его изнутри, были столь остры, что не затушевывались, а только распалялись алкоголем.

– Мама стала это замечать с полгода назад, – обычным, ровным тоном продолжил Бритвин. – А Вера с мамой моей живет, я ведь работаю… Какие-то у нее скачки настроения начались… То дерзила она, то орала, то ластилась… Какие-то ей стали мужики взрослые звонить… Вечером, ночью… Потом вдруг оденется среди ночи – и на улицу. Бабушка спрашивает: «Куда ты?» – а она: «Так… У меня дело, скоро буду…» Потом бабушка стала замечать: деньги стали пропадать… Ну, списала раз на водопроводчика, другой – на соседку… А потом у нее сережки с бриллиантами пропали… Она к Верке: «Брала?» Та в слезы: «Бабушка, ну как ты могла подумать…» Вот.

Бритвин пару секунд помолчал, затем продолжил:

– Однажды Верка не пришла ночевать… И что характерно – мать, вот ведь старая овца, вот ведь дура! – мать мне ну ничегошеньки не говорила. Боялась, видите ли, потревожить мою ранимую, творческую душу! Дура, вот дура! – Он застонал.

– А ты сам что, с дочкой не общался? – строго спросила Женя.

– Общался! Общался – по выходным. В «Макдоналдс» ходили, в «Елки-палки», в кино… И, знаешь, я ведь тоже ничего не замечал! Ну, бледной Верка стала… Ну, денег начала больше просить… Ну, характер поганый: то молчит, то раздражается… Но я думал: переходный возраст, мальчики, одежка ей нужна красивая. Может, думал, залетела… Аборт, то-се… Мне ж неудобно об этом спрашивать.

Он опять помолчал. Глядел мимо Жени, куда-то в пространство: на черное стекло окна, в ночь.

– Ну, вот… – продолжил он через силу. – А потом она раз на целых три дня и три ночи исчезла… Тут уж мать мне, наконец, позвонила. Мы Верку и по больницам искали, и по моргам, и по милициям… Потом она, слава богу, приходит сама: бледная, зеленая, как смерть, в какой-то чужой одежде, худая… Ни слова не говорит… Разделась, рухнула спать у себя в комнате. Тогда только я стал догадываться. Прошел к ней… Посмотрел – а там у нее на венах – ранки.

Глаза у Димы снова наполнились слезами.

– Героин? – в ужасе спросила Женя.

– Да, – глухо ответил Бритвин.

Опять повисла пауза. Тихо было на кухне, и весь семнадцатиэтажный дом безмятежно молчал… И тихо было во дворе – как бывает тихо только зимней ночью, когда полуметровый снег скрадывает все звуки.

Бритвин вдруг глянул на наручные часы:

– Ого. Уже полвторого. Пожалуй, я поеду.

– Подожди, – требовательно сказала Женя. – А что было дальше?

– Дальше? – пожал плечами Дмитрий. – А что могло быть дальше?.. – Он нахмурился. Рассказ, очевидно, давался ему все с большим трудом. – Ну, уговорили мы ее: детонька, надо лечиться. И она – согласилась. Горячо так, сама говорила: да, конечно, обязательно надо лечиться… Ну, положили мы ее в клинику… Дорогая клиника, хорошая… Вот… Нас к ней даже не пускали… Кровь ей там меняли, кололи что-то, чтоб ломки купировать… В институте оформили мы ей «академку». Потом ее выписали. Врачиха мне сказала – хорошая была женщина, душевная: физическую тягу мы ей, говорит, сняли, а вот психическая – осталась… И останется – надолго… И поэтому, сказала она, надо, чтобы с Веркой все время кто-то был. Кормить ее надо вкусно… Развлекать, говорит, надо: кино, театры, выставки… Чтоб забывалась она… Съездить с ней куда-нибудь за границу, если можете себе позволить… Ну, я отправил их с мамой в Италию на месяц.

Женя слушала молча. Ей было жаль Бритвина, несчастную его дочку, его маму… Всех… И себя – почему-то тоже… Дима перевел дыхание, тяжело вздохнул, продолжил рассказ:

– Потом они вернулись из Италии, все хорошо шло… Верка вроде поправилась, даже улыбаться стала… Все время кто-то рядом с ней был: то мама, то я… А потом однажды ночью мать просыпается – от телефонного звонка. Пока проснулась, вскочила – а Верки уже и нет… И триста долларов, что я давал им, из маминого тайничка пропали… Вот…

Снова тягостная пауза.

– И вернулась она – через четыре дня… И по роже видно: кололась она, сволочь, кололась!.. А сама плачет: «Папа, бабуля, это последний раз, я не сдержалась, но теперь все – я в завязке, в полной!..»

На глаза у Бритвина снова навернулись слезы.

Он резко вскочил, не вполне владея собой, пробормотал: «Где у тебя тут ванная?» (словно однажды и не заходил туда без спроса). Не дождавшись ответа Жени, едва не опрокинул стул, бросился в сторону туалетной комнаты.