Боулинг-79 - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 23

Валерка смотрел не только на сцену и в зал, но больше – на лицо Лили, озаряемое отсветом софита. Его интересовала ее реакция: над чем она засмеется? Что заденет ее? Растрогает?.. Он радовался про себя, что ей, кажется, нравилось то же, что и ему. Тогда он еще не знал о той потрясающей способности к мимикрии, которой обладают девушки в брачный период. Они чутко, какими-то неведомыми рецепторами, улавливают вкусы и настроения того партнера, коему хотят понравиться, и умело к ним подлаживаются. Поэтому Лиля и смеялась в одних нужных местах, а в других нужных казалась растроганной.

Когда свою программу показал пятый по счету факультет, Валерка убежал готовиться. Ни о каком гриме речи не шло, однако следовало переодеться. По его настоянию все артисты должны были выступать в черном: антрацитовые водолазки, того же цвета брюки. Ансамблю, наоборот, следовало разодеться в пух и прах: разноцветные рубахи, попугайские галстуки… И вот… Отзвучали аплодисменты, приветствовавшие предыдущий факультет… Захлопнулся занавес… За три минуты рок-группа «Больше, чем ничего» притащила и настроила аппаратуру… В зале начал раздаваться нетерпеливый шумок… Ну, пора!..

Лиля поцеловала Валерку в щеку, бросила оптимистичное:

– Ни пуха ни пера!..

А потом добавила неожиданно:

– С богом!..

И Валерка, весь в черном, выскользнул через закрытый занавес на авансцену.

Его многие в вузе знали как артиста и весельчака. И, даже не дожидаясь, что он скажет, встретили смехом и хлопками. А представители родного факультета устроили настоящую овацию.

Дождавшись, пока публика поутихнет, Валерка, с серьезным лицом вглядевшись в многоглавое чудище зала, молвил из «Клопа»:

– Граждане! Братцы! Свои! Родные! Откуда?! Сколько вас?!.

По залу прошел смешок.

Валерка приободрился и задумчиво произнес от себя:

– Только что-то у вас тут пованивает… Попахивает… Амбре, так сказать… Да чего там!.. Можно прямо сказать, смердит… А не пора ли кому-нибудь из вас пожаловать…

Последовал длинный люфтик, то есть пауза, и Валерка выдержал ее, добился, чтобы весь зал стих и выжидательно замер – все-таки он был хорошим актером. А потом на пределе громкости выкрикнул:

– …пожаловать в баню!!!

И тут, скрытый занавесом, вдарил ансамбль.

Он выдал такой роковый проигрыш, на который только был способен.

Зал ахнул, а занавес меж тем раздвинулся – публика увидела в глубине сцены рок-группу, захлопала.

А когда ансамбль пропилил увертюру, ударник Юрка гаркнул в микрофон:

– Владимир Маяковский!! «Баня»!!! Картинки!

А тут и Валерка – в духе современных театральных веяний, никакой четвертой стены! – спрыгнул в зал, схватил за руку человека, сидевшего в первом ряду:

– Вы, вы, уважаемый товарищ, добро пожаловать в «Баню»! Вы!

Вытащил его на сцену, представил:

– Товарищ Победоносиков, главный начальник по управлению согласований, иначе – главначпупс!..

Актер, представлявший главначпупса, важно помахал зрителям ладонью а-ля Брежнев на трибуне Мавзолея.

По аудитории прошел легкий смешок.

Председатель жюри – большая шишка, замсекретаря институтского парткома по культурно-массовой работе, нахмурился – что в полутемном зале никем, правда, замечено не было.

А Валерка выдернул с первого ряда и представил залу девицу:

– Ундертон, машинистка!

Ансамбль грянул без слов тему «Мы красные кавалеристы, и про нас…» в переложении для электрогитар.

Контрапунктом к «красным кавалеристам» раздался противно-скрипучий голос Победоносикова.

– Итак, товарищи!.. – воскликнул он и простер руку а-ля Владимир Ильич на памятниках.

ВИА послушно стих.

Замсекретаря парткома нахмурился так, что это уже было замечено окружающими его членами жюри.

А Победоносиков на сцене стал диктовать послушно усевшейся за старинную пишмашинку секретарше Ундертон текст из пьесы.

Валерка, изображавший, очевидно, самого Маяковского (или, как любили писать в передовых программках тех лет, Поэта) остановился в сторонке, на краю сцены, и презрительно поглядывал на своих героев.

А увлекшийся Победоносиков все диктовал послушной машинописке.

Лиля за кулисами внимательно рассматривала ее: «Хорошенькая… Старается что-то играть… Зачем ей это? Неземная любовь к театру? Или к Валерке?.. А ведь Валерка с ней репетировал каждый день…»

Огромный зал, только что безумно гоготавший над никогда не надоедавшими студенческими скетчами, поутих. Правда, то и дело кое-кто по инерции всхихикивал – однако большинство поняло, что на сцене заваривается нечто не простое, и ржачка, кажется, отменяется.

А Валерка-Поэт вытаскивал из зала новых героев, представлял их, и картинки из «Бани» шли своим чередом, перебиваемые порой революционными ритмами в исполнении ВИА.

Актеры временами здорово пережимали, пытаясь выдавить из зрителей если не хохот, то хотя бы улыбку. Но то ли маяковский юмор устарел за пятьдесят советских лет, то ли, раслабленные простыми и ясными шутками, несшимися со сцены уже в течение нескольких часов, зрители туго воспринимали непривычное… Во всяком случае, в зале мало кто смеялся. Какая-то нехорошая, недоуменная тишина повисла в огромнолюдном помещении.

«Мы, кажется, проваливаемся», – отстраненно подумал Валерка. Но что ему оставалось делать? Только играть до конца.

А когда после очередной – и последней! – сцены ВИА заиграл вальсок: «В парке Чаир распускаются розы…», ударник Юрка вдруг выкрикнул в микрофон:

– «Баня» провалилась!..

Вальс оборвался, прозвучал мощный атональный аккорд. Наступила тишина. И сатирические персонажи, только что действовавшие по воле Маяковского – Валерки, вдруг вышли из подчинения. Они стали подступать к Поэту, двигаясь, словно заведенные куклы. У каждого в руках возникла развернутая газета. Сатирические персонажи по очереди зачитывали вслух:

– Пьеса вышла плохая и поставлена она напрасно!..

– В пьесе не чувствуется боли за наши недочеты, а все превращено в циничный и грубый гротеск!..

И каждый антигерой комкал свою газету и швырял ее прямо в лицо Поэту. Валера стоял, не уклонялся, и газетные плевки ударялись в его лицо и падали на пол сцены.

Лиля понимала, о чем речь. Она знала – в основном со слов Валерки – о провале в 30-м году двух постановок «Бани» – в Ленинграде и Москве, и о той гнусной травле, которую устроили Маяковскому в ту весну власти предержащие, – травле, закончившейся самоубийством поэта.

Но ведал ли о том зал? Понимали ли люди, пришедшие в ДК, что происходит? Не переоценил ли Валерка интеллектуальный уровень своих однокорытников?

Зал, похоже, не врубался. Ожидавший, как всегда, от Валерки, что его сейчас будут смешить, он недоуменно замер.

Председатель жюри, уже не скрывавший своей нахмуренности, тихо-тихо, одним углом рта спросил у своего соседа:

– Кто рекомендовал постановку?

Сосед, директор ДК со странным именем Олъгерд Олъгердович, прошептал:

– Выясним.

А со сцены убрались антигерои, ансамбль тихо-тихо заиграл, в меру своих возможностей, Рахманинова, а Валера-Маяковский очень внятно и очень грустно прочел, глядя поверх голов зала:

И широким шагом удалился за кулисы.

И тут же на сцену вышла, держа в одной руке письмо, а другой схватившись за голову, девушка, недавно изображавшая Ундертон:

– В том, что умираю, прошу никого не винить, и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите (другим не советую), но у меня выходов нет…

Девушка идет по сцене все быстрее, почти бежит…

А за сценой – вдруг звучит выстрел!..

И ансамбль сразу вжаривает Девятую симфонию Бетховена – в переложении для электрогитары.