Боулинг-79 - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 7

Оба без особого труда, и даже без помощи репетиторов, сдали вступительные экзамены, были зачислены – и поселены в одну комнату в общежитии, где впервые и встретились. И с первого же взгляда, с первых же слов, которыми обменялись, почувствовали друг к другу крепкую дружескую тягу.

Комнаты в общежитии МЭТИ были рассчитаны на четверых постояльцев. На этаже имелось два туалета, кухня, постирочная и комната для занятий. Душевая полагалась одна на два этажа. Горячая вода подавалась бесперебойно.

Советская жизнь вообще была до чрезвычайности коммунальной. Гражданин СССР постоянно проживал на виду и вместе с другими людьми. Начиналось все с детского сада, с горшочками в ряд и столиками в шахматном порядке; затем продолжалось в пионерских лагерях; свирепело в армии; пахло щами в коммунальной квартире; гремело в тюрьме…

Причем даже если гражданин являлся счастливым обладателем отдельной квартиры и сумел избежать детского садика, армии и тюрьмы, а в вузе учился в том городе, откуда был родом, и, значит, не проживал в общаге – все равно коллективной жизни ему избежать было трудно. Даже дети и внуки членов Политбюро отдыхали в пионерских лагерях – привилегированных, конечно, где на завтрак подавали черную икру, а гимнастические упражнения выполнялись на персидских коврах – однако в общих палатах. А самые неустроенные студенты ездили на целину или на картошку – где опять-таки кровати стояли в ряд, и тумбочки, и висели опись имущества и распорядок дня…

Когда подданные находятся на виду друг у друга, за ними легче следить, их легче контролировать. Ими проще управлять. Собственно, функции наблюдения и контроля друг за другом во многом брали на себя сами подданные.

В коммунальной квартире сложно устраивать антиправительственные толковища; в казарме не послушаешь «Голос Свободы», в комнате общаги трудно сочинить памфлет или сатиру на власть.

И первый шаг к развалу социализма, думается, был сделан не тогда, когда вдруг объявили гласность. И не в тот момент, когда разрешили устраивать выборы директоров предприятий. Первый удар, приведший к краху социалистического общественного строя, Советского Союза и лагеря братских стран, произошел, когда партия вдруг провозгласила (в одна тысяча девятьсот восемьдесят шестом году) совершенно безумную, невыполнимую и самоубийственную цель: обеспечить к 2001 году каждую советскую семью отдельной квартирой или домом.

Впервые властители СССР объявляли, что житье гуртом ненормально. Впервые они ставили цель покончить с соборностью личной жизни. Впервые брали курс на приоритет собственного и индивидуального, обещали гражданину одному лишь ему принадлежащую ванную, собственный туалет, индивидуальную кухню. Это было со стороны партии ошибкой, похожей на суицид. Человек, задумавшийся о личном толчке или собственной ванной, начинал думать дальше. И невзначай задумывался о своей собственной земле, личном предприятии и о работе, не зависимой от главков, парткомов и министерств.

Впрочем, в то время, когда встретились Валерий и Владимир, 86-й, а тем более 2001-й представлялись необозримейшей далью. Никто не думал ни о каких переменах (популярный анекдот того времени: «Что будет в две тысяча первом году? – Тридцатый съезд КПСС»). И в общих чертах жизнь вчерашних школьников, абитуриентов, а теперь и студентов Валерия и Владимира, в сущности, была расписана.

Через пять лет оба они закончат вуз. Если повезет и удастся зацепиться за столицу, станут получать по 120 рублей в аспирантуре или каком-нибудь московском НИИ или КБ. Если придется возвращаться в провинцию – что ж, огорчительно, зато приедут парни в родные города, да и получать на производстве будут побольше. А затем начнут тихий, но уверенный карьерный рост и к 40 годам достигнут вожделенной советской триады: квартира – дача – машина. А в профессиональном плане – начальственной должности на уровне, возможно, главного инженера НИИ, КБ или энергосистемы; кандидатской степени; членства в партии и регулярных выездов за границу – иной раз и в капиталистические страны.

Впрочем, столь конкретные жизненные планы роились тогда лишь в голове практичного Владимира. Романтический Валерий ни о чем таком не загадывал, только испытывал чувство щенячьего восторга оттого, что поступил в вуз; от Москвы и от будущей самостоятельной жизни. И грядущее ему являлось в виде светящейся дороги, устремленной, во всполохах каких-то фейерверков, вдаль и вверх.

И вот они впервые встретились.

– Валера, – протянул руку первый.

– Владимир, – представился другой.

– Прислан сюда волею пославшего мя коменданта на постоянное место жительства, – ерничал тонкий красавчик Валерий.

– Занимаем места согласно купленным билетам, – усмехнулся практичный Владимир. – Поскольку мы с тобой пришли первыми, будет справедливо, если мы выберем лучшие койки. У окна.

Он плюхнулся со своим брезентовым рюкзаком на такую койку. Пружины ухнули и растянулись до пола.

– Похоже, койка эксплуатировалась в мощном режиме, – заметил юноша. – Странно, почему на одеяле нет пугающей надписи «НОГИ».

Валерий заржал. Он оценил и незатейливый юмор товарища, и его владение материалом: «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» в ту пору обязан был знать и виртуозно использовать каждый уважающий себя юноша.

Так, в конце августа 76-го, началась их дружба.

Разумеется, согласно реестру, кроме Валерия с Владимиром, в комнату 109 шестого корпуса общаги явились проживать еще двое парней. Однако те проигрывали сотни очков двум «В» в остроумии и жизнелюбии. Косноязычные бабники, выпивохи и гуляки (один из Талдома, другой из Бугуруслана) не стали для В. и В. друзьями. Дорогу в близлежащие пивные и к доступным девкам из текстильного общежития оба насильных соседа проложили раньше и посещали куда чаще, чем тропу в институт и к культурным очагам столицы. В итоге первый сосед был отчислен после первой же сессии; второй – после первого курса.

И наши юноши использовали всю свою хитрость и появившиеся связи, чтобы комендант никого больше не подселил на освободившиеся места. Валерка действовал обаянием. Вован – через знакомства, завязанные им в комсомольском бюро и в студсовете. Когда же им все-таки прислали на подселение вьетнамца, Валерий предложил, а Владимир осуществил жестокую шутку.

В первый же день без пяти шесть утра Вова сдернул с представителя братской азиатской державы байковое одеяло.

Валера уже стоял в трусах и майке, вытянувшись по стойке «смирно». Он изо всех сил сдерживал смех. Его лицо выражало почтение и даже скорбь.

Ровно в шесть ноль-ноль из репродуктора грянул советский гимн. Вова, в доступных выражениях, втолковал вьетнамцу, что, дескать, в Советской стране положено встречать день хоровым исполнением Государственного гимна. Испуганный вьетнамец также вытянулся по стойке «смирно».

Валерий и Владимир ладно спели гимн, развернув плечи и топорща грудь. Подселенец, не знающий слов, пытался подскуливать мелодии, льющейся из репродуктора.

В ту пору гимн Советского Союза исполнялся по первой программе радио дважды в сутки: в шесть ноль-ноль и двадцать четыре ноль-ноль. Им начинались и заканчивались все передачи.

Весь день, до вечерней поверки, гость из города Хошимина зубрил слова госгимна.

В двенадцать ночи повторилась процедура совместного пения.

А в шесть утра следующего дня жестокий Володя уже снова срывал со щуплого азиата одеяло.

Так продолжалось ровно десять дней, без перерывов на субботы и воскресенья. Затем вьетнамец исчез. Слава богу, ему достало ума не выяснять по официальным каналам, действительно ли советским товарищам положено два раза в сутки хором исполнять свой гимн. Видимо, юноша, прибывший в Москву из точки планеты, еще недавно бывшей «горячей», узнал правду из собственных, неофициальных вьетнамских каналов. А узнав, не пошел заявлять на Владимира с Валерой. Хотя, если бы настучал – поняли парни уже задним числом, – не миновать бы им, пожалуй, крупных неприятностей. Из института их, пожалуй, все-таки не вышибли бы – но строгий выговор по комсомольской линии (и лишение стипендии по линии административной) студенты получили бы как нечего делать.