Ледяное сердце не болит - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 36

…Кая ввели в камеру. Впервые в жизни. Без очков. Без шнурков. Без пояса. Камера ударила в нос смрадом: пота, мочи, кала, спермы. Он непроизвольно поднес руки ко рту, словно желая в ужасе зажать и рот, и нос, и изо всех сил закашлялся.

Казалось, никто из старожилов камеры сперва не заметил его появления, и это дало ему возможность быстро сориентироваться: кто здесь – бугор, где фраерки, где парашники. Судя по статье УК, по которой его обвиняли, ему было уготовано существовать среди последних.

Один из опущенных, самый грязный, дернулся к нему с вопросом. Невинным вопросом:

– Закурить есть?

– Для тебя – нет, – твердо отвечал Кай, предчувствуя, что для него наступает тот самый «последний и решительный бой».

Ответ и по форме, и по сути был чрезвычайно резким для новичка.

Гиены возбудились:

– Ты че сказал?

– Ты че, борзеешь?

– Борзеешь, падла?

Они произнесли эти слова на три голоса – не успевал затихнуть один, тут же вступал другой, словно речевка была хорошо отрепетирована в процессе множества представлений. Бугор (как он определил его) лениво, по-львиному, открыл, любопытствуя, глаз на своей нижней койке.

– Пошли вы в жопу, козлы, – намеренно резко отвечал новичок. Ему было что терять: и честь, и жизнь.

И тогда он ударил левой рукой снизу вверху по горлу – одного и, одновременно, правой в переносицу – второго. Уроки ушу, которые он брал у Китайца помимо общих для всех занятий по сценодвижению, спасли ему жизнь.

Оставался еще третий шакал, но он опешил и отступил на полшага назад. Сцена разыгрывалась совсем не по привычному для него сценарию. Бугор привстал на своей койке. Путь к нему был открыт. И тогда Кай вытащил изо рта иглу и успел нанести восемь (как насчитали потом) ударов в его глаза и горло. Бугор (оказавшийся Яремкиным Павлом Васильевичем) скончался, так и не придя в сознание.

А Кая – стали бить. Его забили бы до смерти, когда бы не охрана. Как ни странно, мусора все-таки открыли дверь камеры и дубинками отогнали от него шакалов.

Очнулся Кай в тюремной больничке. У него была сломана челюсть, семь ребер, разорвана селезенка, не говоря уже о многочисленных ушибах и сотрясении мозга.

Как ни странно, делу дали ход. Тогда как раз пришел к власти новый начальник тюрьмы. Уволили надсмотрщиков, допустивших пронос одним подследственным в камеру холодного оружия, а также нарушение режима, повлекшее за собой смерть другого подследственного. К тому же он, вшивый интеллигент, убивший вора с семью ходками, был удобен для сурового и показательного наказания. Каю вначале светило два, от силы три, максимум – четыре года общего режима. А он, после того как вышел из больнички, получил на суде за убийство П.В. Яремкина десять лет режима строгого.

Зато его ни разу больше за годы лагерей не пытались опустить.

Следователей очень интересовало, откуда в руках Кая взялась игла. Но после самой первой битвы и после двух недель между жизнью и смертью в больничке психологическое (да и физическое) давление мусоров и прокурорских могло его только насмешить. Они так и не узнали, что перед самым арестом Кай проглотил иглу (в защитном пластиковом чехле) – а когда вошел в камеру и якобы загородился рукой от вони, вытолкнул ее из желудка наружу (трюку с иглой его в свое время научил Китаец).

…Никто не остановил белый фургон Кая ни на посту на пересечении Ярославки и МКАД, ни на въезде в Королев.

Прекрасно. Не хватало ему недоразумений. Сегодня у него еще очень много дел.

Счет времени Надя потеряла на удивление быстро. Да и немудрено было. Ни единого солнечного луча не проникало в подвал, где она находилась. (А о том, что это подвал, можно было судить по затхлой сырости, которая оказалась доминирующим запахом в комнате с грубыми стенами.) С потолка светила голая тусклая лампочка. После того как похититель в очередной раз избил ее, Надя бросилась ничком на кровать. Долго плакала, а потом, незаметно для себя, уснула.

И насколько тяжко приходилось ей сейчас в реальной жизни, настолько красивым и радостным оказался сон. Ей снилось солнце, море, скалистые берега неведомой страны. И она – на белой яхте. Яхта покачивается по лазоревым волнам, и где-то рядом, она знает, – Дима.

А вот и он. Димка, отфыркиваясь, выныривает из моря, словно Ихтиандр. Прозрачная вода стекает по его красивому лицу. В несколько мощных гребков Полуянов достигает яхты. Хватается за лесенку, спущенную в воду. Кричит ей что-то снизу. Надежда не может расслышать, подходит к борту. Она ясно видит красивый волосатый торс Димы, уже наполовину вылезшего из воды. Она наконец-то может разобрать, что он кричит. «Ты – следующая!» – кричит он. Но, несмотря на то, что солнце ярко светит и даже печет тело, Наде почему-то ужасно не хочется лезть в воду. «Давай, давай, полезай!» – подбадривает Дима. Он уже почти выбрался по лесенке из воды, и его голова находится вровень с бортом яхты. По его загорелым плечам стекают струйки воды. Полуянов протягивает сильную руку. Хватает Надю за запястье. А следующим движением изо всех сил тянет ее на себя. Девушка теряет равновесие. Она чувствует, что летит в воду, и от этого ее охватывает такой ужас, что она дергается всем телом – и просыпается.

Над сырыми стенами светит тусклая лампочка. Сердце колотится так, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди. В ушах звучит голос: «Ты – следующая!» Только теперь ей чудится, что эти слова произнес не Дима, а кто-то другой, грозный, всевидящий… «Купаться в воде, плавать – это к смерти, – вспомнила Надя и многочисленные сонники, и то, как толковала сны покойная мамочка. – В воде плавал Дима… А я летела в море, да не долетела… Не дай бог, с Димой тоже что-то случилось…»

Надежда, потерявшаяся во времени, не имеющая связи с внешним миром, знать не знала, что сон, так хорошо начинавшийся и оказавшийся в итоге зловещим, приснился ей ровно в тот момент, когда журналист, преследуя белый «Транзит», попал в аварию.

Однако и того, что Надя видела во сне, ей хватило, чтобы с новой силой начать беспокоиться. И за возлюбленного, ну а больше – за себя. Фраза «Ты – следующая», произнесенная во сне Димой, болезненно отдавалась в ушах. Вспомнились ужасные крики, доносившиеся вчера из-за стены. Вспомнилось хирургическое одеяние маньяка в мелких брызгах человеческой крови. Оставалось лишь догадываться, в какой очереди Надежда будет следующей. Дрожь пробирала, когда Надя начинала задумываться о том, что ей грозит. Она сразу же, чтобы не сойти с ума от страха, гнала от себя эти мысли.

Девушка встала с кровати. От спанья в одежде казалось, будто она отлежала все тело – и мозги в придачу. Болели синяки на лице, побаливали ребра. Распухла губа, разбитая позавчера (или когда это было?) похитителем. И невозможно было посмотреться в зеркало – не имелось в камере, конечно, никаких зеркал. И причесаться невозможно было тоже – разве что распутать, а потом пригладить волосы пятерней. Но самое ужасное, что негде было помыться – даже лицо умыть. И еще очень хотелось пить. И есть – тоже. Надя подумала, что зря она, конечно, разгрохала тогда миску с кашей. Кусочки каши присохли к полу. Их так никто и не собрал. Но Надя, как ни хотелось ей есть, все равно не смогла бы заставить себя поднимать еду с пола.

Все, что ей оставалось, – лежать на кровати и ждать своей участи. Какой участи? Живодер начнет с ней свои опыты? Или – ее найдут и спасут? Наверняка Димка уже и сам делает все, что может, и всех вокруг на уши поставил.

Однако лежать, сложив лапки, нельзя. Надя почему-то была уверена в этом. Она должна бороться, биться. Трепыхаться, словом. Кто его знает: может, она, как та лягушка из притчи, возьмет и хаотическими своими движениями собьет молоко, где ей предназначалось утонуть, и превратит его в масло, и выберется…

Надя сделала над собой усилие и вскочила. Подошла к стене, из-за которой вчера доносились нечеловеческие женские крики. Постучала в нее ладонью. Крикнула в треть силы: