Звезды падают вверх - Литвиновы Анна и Сергей. Страница 22

Тогда, в девяносто третьем, получив это страшное красное письмо, Иван дня три ходил сам не свой. Хотел ответить – но рука даже не поднималась. Потом пересилил себя, заставил-таки написать. Черканул Вене открыточку. Спокойно, обтекаемо. Все, мол, Веничка, пройдет… Все образуется… Ты устал, переутомился. Передохни, возьми отпуск… Может, к врачу сходишь?

Через месяц из городка, где служил Веничка, Ивану пришло сухо-отстраненное письмо от Веничкиного сослуживца.

Веничка, писал сослуживец, ответить на ваше письмо не может, потому что три недели тому назад покончил жизнь самоубийством: на пригородной платформе прыгнул под проходящий товарняк.

…Сейчас, лежа на жесткой верхней полке плацкартного вагона, Иван с содроганием вспоминал эту историю. Письмо Венички напоминало бред сумасшедшего. Да оно, верно, и было бредом. Его следовало забыть. Но забыть оказалось невозможно. Можно было только отодвинуть его в дальний угол памяти. И заставить себя в этот угол никогда не заглядывать…

Спустя месяц после истории с Веничкой Кольцов случайно услышал о трагической гибели еще одного однокашника, бывшего с ним и Веничкой тогда в больничке-санатории. Илья Ильич (так, уважительно, по имени-отчеству, его звали все друзья), блестящий офицер, учился в Москве, в Академии имени Жуковского. На одном из юбилеев, отмечаемом в стенах академии, он (всегда хладнокровный, трезвый, выдержанный!) пошел, что называется, вразнос. Напился, принялся нести какую-то ахинею: дескать, за ним следят инопланетяне… Коллеги хотели отвезти его домой – он вырвался, убежал… Типичная белая горячка… Конец истории оказался трагическим. Наутро его нашли в снегу. Упал, заснул, умер от переохлаждения… Нелепая смерть.

С тех пор, встречая однокашников, а происходило это очень редко и всегда случайно, Кольцов исподволь старался завести разговор о тех друзьях, с кем проводил он веселое сытое лето восемьдесят пятого в подмосковном санатории за бетонным забором. И постепенно Иван узнал: Веничка оказался прав. Из тех шестерых выпускников-тамбовцев, с кем двадцатилетний Ваня делил кров и шикарную жратву летом восемьдесят пятого, никого в живых уже не осталось. И все его коллеги погибли не в постели, не в небе, не в бою, но по-бытовому трагически: кто-то налетел на пьяный нож в драке, кто-то разбился за рулем своего авто, кто-то, как Веничка, сам свел счеты с жизнью…

Проанализировав эту информацию, Иван содрогнулся. Словно сама смерть на мгновение распростерла над ним холодное крыло… А потом… А потом он постарался обо всем забыть. И продолжал жить, как жил…

А что еще он мог сделать?

И вот – эти странные приступы… Иван, лежа на верхней полке вагона, постарался вспомнить: когда это началось?

А началось это, думал Иван, позавчера. Всего-то позавчера, в среду. В последний его день перед объявленным самому себе отпуском. В тот самый день, когда была убита Марина.

Иван постарался вспомнить как можно более дотошно, не упуская ничего, хоть вспоминать было и неприятно, как все происходило.

Он возвращался домой после своей ежедневной работы «бомбилой». Радовался, что отправится в отпуск. Думал о Марине, о деньгах, о том, как жить дальше… Ни о чем особенно серьезном, словом, не думал… Все как обычно.

Он съехал тогда с шоссе и повернул на городок. Путь был знакомым, привычным… К городку от трассы вела шикарная двухполосная бетонка. В самом ее начале помещался «кирпич» и пост ГАИ.

Пост ГАИ был бутафорским, построенным из фанеры. Сроду на нем ни одного гаишника не было. Поставили его здесь, словно пугало, чтобы «чайники» не совались на своих раздолбайках, не разбивали колесами стратегическую дорогу, не бродили у стен военного объекта.

Кольцов свернул с трассы, проехал мимо бутафорского поста и поднажал. «Копеечка» его желтенькая, старушка ненаглядная, чуя дом, помчалась быстрее. До городка оставалось километров пять.

Вдоль дороги тянулась лесополоса. Кольцов отстегнул ремень. Жарко, а натуральных, не бутафорских гаишников здесь сроду не бывало. Навстречу проехал майор Журавлев на своей «четверке» – видать, в город за товаром. Иван приветственно помигал ему фарами.

Он уже предвкушал, как выпьет ледяного кваса из холодильника, примет холодный душ… Вдруг из лесополосы, с грунтовой дороги прямо перед ним лихо высунулась морда «Москвича» и загородила всю его полосу.

А по встречной шел из городка рейсовый автобус. А за ним еще «Газель». Встретиться с Кольцовым они должны были аккурат подле «Москвича» – лоб в лоб. Даже если встречные сумеют снизить скорость – все равно не до нуля: какая у автобуса масса, какая инерция!.. Нет – только не лобовое! Может, уйти направо, на обочину? Но справа шел довольно-таки крутой откос. Он не удержится, улетит, начнет кувыркаться… А он не пристегнут…

Мысли эти пролетели в мозгу в одно мгновение, даже не осознанные – не говоря уже сформулированные, просто организм, натренированный мгновенно принимать решение в критической ситуации, выдал решение: не уходить ни вправо, ни влево. Тормозить!

Кольцов стал сигналить, мигать фарами – «Москвич» не убирался. Оставалось одно – тормозить. «Резина лысая, не занесло бы», – мелькнуло в голове у Ивана. Но выхода не было, и Кольцов изо всех сил даванул на тормоз, не переставая сигналить. В груди что-то оборвалось. Он словно смотрел на себя со стороны и вроде бы спокойно думал: успею или не успею? Это было похоже на русскую рулетку. Теперь ничего от него не зависело.

В какие доли секунды все это пронеслось в мозгу Ивана, кто знает. Жизнь опять убыстрила свой бег, а время растянулось, вязкое, словно жвачка: как в те секунды, когда он бросал свою «сушку» в штопор.

Тормозя со скорости девяноста «кэмэ», его «жигуль» несся прямо на «Москвича». А тот хоть бы что, ни единого движения, ни назад, ни вперед! Иван, чтобы сделать торможение эффективней, успел перебросить рычаг скоростей с четвертой на вторую, а потом еще рванул ручник – вот она, летчицкая школа!

«Жигуль» остановился в полуметре у москвичовского бока. Сила инерции швырнула Кольцова вперед. Он ударился грудью о руль. Голова ушла вперед, к лобовому стеклу. Он на излете стукнулся лбом о стекло – не смертельно, но чувствительно.

В башке зашумело. Будет шишка.

Автобус медленно проехал мимо. Немногочисленные пассажиры, вытаращившись, прилипли к стеклам.

Водитель «Москвича» сидел ни жив ни мертв. Иван узнал его. Это же Антон – сын подполковника Гревцева. И машина это гревцевская.

Автобус остановился. Остановилась следовавшая за ним «Газель». Шоферы смотрели в зеркала заднего вида, не требуется ли помощь. Пассажиры оглядывались.

Иван вышел из кабины. Махнул автобусу и «Газели»: все, мол, в порядке.

Он был приучен не проявлять эмоций в стрессовых ситуациях – потому просто подошел к «москвичонку» и спросил:

– Ну, ты что, офигел, что ли, Антошка?

Подросток сидел, вцепившись в руль, и только кивал.

Ивану вдруг послышалось: «Простите меня, простите, дядя Ваня! Прости меня, господи!»

– Ладно, не бери в голову, – проговорил Кольцов. – Заглох, что ли?

– За-аглох, – выдавил из себя парнишка. «Только бы папа не узнал, только бы отцу не сказали», – вдруг услышал Иван.

– Да не скажу я папане, езжай спокойно, – улыбнулся Кольцов. – Заводись давай.

Антон глянул на него с удивлением.

Кольцов вернулся к своей машине. Антошка прокрутил стартер – двигатель «Москвича» завелся.

Иван сел за руль, сдал назад, спокойно обогнул «Москвич» и покатил к дому. Потрогал лоб. Да, ударился он здорово. Точно, будет шишка…

…За окном совсем рассвело. Утренний туман лежал в лощинах. Спросонья хмуро, исподлобья смотрели перелески.

Плацкартный вагон постепенно просыпался. Где-то за четыре купе от Ивана вдруг отчаянно заревел ребенок. Звонкий шлепок – и рев стал еще отчаянней.

Заворочался сосед на верхней полке, пробормотал во сне: «Пища… Пища!» – и опять уснул.

Никаких таких мыслей, как предсказывал в своем письме Веничка, Иван не слышал. А тогда? Тогда, на дороге, слышал?.. Или… Или он это придумал? Ему померещилось? От стресса, от удара… Почудилось?