Дорогой широкой - Логинов Святослав Владимирович. Страница 32

– Едем по солнцу, – согласился младший брат, пытаясь рассмотреть хоть что-то сквозь переплетение веток. Небо удавалось увидеть малыми фрагментами, и солнца на них не наблюдалось. Напротив, собирались тучи, готовые оплакать печальную судьбу экспедиции.

Юрий вернулся за руль, стёр со злого лица налипшую паутину и спросил Богородицу, который единственный сохранял спокойствие:

– И куда нам теперь ехать?

– Домой, – безмятежно ответил тот. – К маме, в Найдёнку.

Юрий повернул руль, мотор взревел, и каток, оставляя после себя широкую просеку, рванул в заросли неподатливого ивняка.

– Просвет, – подсказал Гриша, показывая направо. – Может, дорога?

Юра кивнул и свернул направо, уже без истерики и ломки дикорастущей природы.

Направо оказалась вырубка, одна из тех, о которых рассказывала Татьяна Ивановна. Кучи гнилых стволов, некондиционные хлысты, горы веток, валяющихся там, где отсёк их топор сучкоруба. С того момента, как рукотворную поляну покинул везделомный трелёвочный трактор, одни только прыгучие ящерицы осмеливались выходить на бывшую делянку. Остальные понимали: здесь сломит ногу не только чёрт, но и всякий, имеющий ноги. Говорят, в тайге после верхового пожара образуются такие же непроходимые завалы. Так то – пожар, природное бедствие, а то – человек, тот самый, что проходит как хозяин необъятной родины своей. Одно беда – прохаживаться как хозяева мы научились, а быть хозяевами покуда нет. Хозяйчиков много, а хозяев что-то не видать.

Каток сразу грузно осел и попёр, вдавливая полуистлевшую труху в тёмную, сочащуюся водой землю. И не дело так поступать, а всё почище на делянке будет. Прокатав чуть не всю вырубку, Юра нашёл выездную дорогу. Две налитые водой колеи уводили туда, где, по словам всезнающей Татьяны Ивановны, должны быть какие-никакие, но люди. В особо топких местах колею загачивали стволы, спиленные здесь же, далеко за пределами делянки. По всему было видно, что неведомые лесорубы на совесть отрабатывали сорокапятирублёвый штраф.

Проехали совсем немного, когда поперёк пути явилось чудо минувшего, двадцатого века. Путешественники повысовывались из кабины, задрав головы и придерживая руками шапки. В первую секунду даже захотелось запеть индустриально-ностальгически: «А в тайге горизонты синие, ЛЭП-500 не простая линия», но в следующий момент песня колом стала в горле. Конечно, это была не ЛЭП-500, но всё же стройные бетонные опоры возносились на двадцатиметровую высоту, красиво и свободно шагая через невысокий болотистый лес. Вот только звенящие нити проводов… «Срезаны и в металлолом сданы», – вспомнили все разом. Без проводов раздетые опоры казались сиротами, заблудившимися в лесу. Этакие огромные Мальчики-с-пальчик, отданные людоеду по имени Разруха. Горделивое чудо двадцатого века обернулось ещё и воровским чудом века двадцать первого.

– Вот куда мы попали!.. – сказал Гриша. – Это линия Гусево – Гуськи. Её в середине восьмидесятых ставили вместо той, заросшей. Едем вдоль опор; если приличная тропа поперёк встретится, то свернём, а если нет, то выдеремся либо назад к Мошникову, либо к Быкову. У Быкова дорога езженая, на Эваново автобус ходит дважды в неделю. Там доберёмся, конец недальний.

– Так в какую сторону сворачивать? – Юру этот вопрос волновал всего сильнее, поскольку ни в одну из сторон тропы не наблюдалось, да и просека вдоль линии заросла преизрядно.

– А хрен его знает, – ответил культурный брат.

– Хрена здесь нет, спросить не у кого, – постно заметил Богородица. – Хрен в деревнях растёт, за огородами. Я прежде его копал для заготконторы.

– Эх, где наша не пропадала! – выдохнул Юра, круто сворачивая направо. Вроде бы туда уводила почти уже не видимая выездная колея.

Расчёт оказался верен, колея обозначилась вновь, по сторонам объявились новые вырубки, посвежее, но тоже загаженные на все сорок пять рублей. Молодняк, покорёженный гусеницами трелёвщика, дровяные хлысты, брошенные внахлёст: не с руки вывозить весь этот хлам, прогон лесовоза дороже станет. А там и штабель деловой древесины объявился. Не успели вывезти за рабочий день, а потом ради двух десятков еловых стволов новый договор решили не заключать. Так и лежат кондиционные стволы под редким дождиком, и уже рябинка, извернувшись, проросла сквозь штабель.

Жили были ёлки, сто лет росли – земле и людям на радость. Потом люди превратили ёлки в деловую древесину, но дела ей не нашлось, и стал вместо мрачно-красивого елового бора пожароопасный материал. Есть и такой термин в богатом русском языке. И если смотреть отсюда, с самого низу, от гниющих штабелей и раздетых опор, то рождается в повреждённой душе лозунг: «Лесоповал минус электрификация всей страны – беспросветное будущее русского народа?..» И хорошо, что уныние согнуло в дугу восклицательный знак в конце фразы, обратив его в знак вопросительный. Хотя бы в унынии будем черпать надежду.

Потом недорубленный лес по сторонам просеки стал повыше, так что светлые опоры уже не воспаряли над кронами, а терялись среди них. Просека зарастала всё гуще, колея куда-то пропала, и вот уже вновь каток беспомощно бултыхается среди березняков, перемежающихся ивой и черёмухой.

А красиво в здешних местах в мае месяце, пока сорная трава не успела вымахать в рост человека, корявые чёрные черёмухи огрузнели душистым цветом и окрестности гремят соловьями, вхолостую расточающими любовный жар! Вот только некому, замирая, слушать соловьиную трель – одни лоси, кабаны да медведица с медвежатами бродят на месте бывших деревень. Медвежата дуреют от воли и солнца, принимаются лазать по деревьям, ломают молодые осинки и берёзы, уподобляясь в этом человеку.

– Ничего не понимаю! – в сотый раз чуть не плача повторил Юра. – Куда тут ехать, скажите на милость?

Заросли справа, заросли слева, заросли впереди и такие же нетронутые заросли позади катка.

– Вон вроде просвет виднеется, – указал брат Гриша.

– Этих просветов уже было без просвету! – проворчал старший брат, но послушно направил машину, куда указано.

Старая канава, копанная неведомо кем и незнамо ради чего. Цеплючий ракитник завоевал скаты, не давая места деревьям покрупнее. И посреди самой густотени стоит вросший в зелень комбайн. Даже название «Нива» ещё можно прочесть на ржавом боку. Никакому Тарковскому не приснится этакий кадр. Видать, когда растаскивали колхоз, ушлый механизатор загнал комбайн в лес, припрятав до лучших времён, но поскольку лучших времён не дождались, то так и остался комбайн в чужой стихии, врос в чащобу и поражает воображение заблудшего путника. А может, и не ждал хапуга никаких лучших времён, а просто поснимал, что есть на агрегате цветных металлов, сдал в приёмку и выпил за упокой страны лишнюю пол-литру палёной ацетоновки.

Каток печально загудел, приветствуя погибшего собрата.

– Эк его… – пробормотал Юра, разглядывая затащенную в лес «Ниву». Очень уж нелепо смотрелась полевая машина в непролазном лесу.

– Я вот думаю, – проговорил Гриша, – не могли его далеко от дороги угнать, проходимость не та. Пошукать бы, может, дорога рядом…

– В наше время что угодно могут угнать куда угодно, – возразил Юра.

Каток двинулся было вперёд, но, не пройдя десяти метров, остановился.

– Ты глянь, – сказал Неумалихин-старший. – И впрямь дорога.

– Где? – Неумалихин-младший ничего не видел.

– Да вон, погляди, осеки виднеются, а там и дорога. Грунтовая, катаная, хоть на такси езжай.

Раздвинув сплетение особо густого лозняка, каток выбрался на открытое место. Перед ними был луг, огороженный жердяными осеками, направо плотная грунтовка, а прямо на горушке стояла деревня. Большинство домов прятались за пригорком, так что видны были лишь коньки крыш, но один стоял на самом виду, глядя на лес во все свои три окна. Жилой дом, незаколоченный, обшитый вагонкой, с крытым двором и дровяным сараем. Когда-то поверх вагонки он был выкрашен масляной краской в яркие весёлые тона, но со временем краска облупилась, потемнела и приобрела дикий оттенок.