Драгоценнее многих (Медицинские хроники) - Логинов Святослав Владимирович. Страница 8

Рядом с молодым маркизом, цепко сидя на косматой татарской лошадке, ехал обряженный в лиловую рясу монах. Лицо его, по-крестьянски обветренное, с кустистой бородой и живыми серыми глазами сразу привлекло внимание Паре. За мужицкой внешностью угадывался образованный ум, так что Паре не удивился, встретив вскоре незнакомца возле своей палатки.

– Salve, amice! – произнёс монах латинское приветствие.

Лицо Паре залила краска, и он, чтобы скрыть смущение, сказал, нарочито подчёркивая бретонский говор:

– Домине, прошу меня простить, я не знаю языков.

– Мне указали на вас, как на врача… – удивился монах.

– Я цирюльник сеньора Монтежана, – смиренно ответил Паре, – людей же сведущих в медицине в лагере нет.

– Друг, – сказал монах, – это я должен просить прощения. Знание Теодолета и иных грамматик, конечно, не бывает лишним, но всё же, медицина и риторика – две разных науки. Вы хороший медик, потому что сумели на пустом месте сделать отличный лазарет. Мне бы хотелось осмотреть его. Моё имя Франсуа Рабле, я врач, секретарь, а порой и исповедник всех пяти дю Белле.

Так вот значит, каков Франсуа Рабле, человек, анекдоты о котором рассказывает вся Франция!

Растерявшийся Паре сделал приглашающий жест и молча пошёл следом, не представляя, о чём говорить со знаменитым посетителем. Рабле, впрочем, и не нуждался в проводнике. Он обошёл ряды постелей, осматривая раненых, иногда коротко справлялся о назначенном лечении, получив ответ, то ли одобрительно, то ли скептически хмыкал и шёл дальше. В палатке Рабле осмотрел хирургический набор Паре, особенно долго разглядывал те инструменты, что Паре изобрёл и изготовил сам. По губам гостя бродила ироническая полуулыбка. Паре никак не мог понять, одобряют его, или же Рабле в душе издевается над недоучкой. Издеваться над невеждами Рабле умел превосходно, в этом дружно сходились все, знавшие его. Сейчас Паре живо вспомнил одну из недавно слышанных историй.

Как-то, будучи в Париже, Рабле попал на диспут, где защищалась докторская диссертация, толкующая о том, следует ли жениться литераторам. Потный от волнения докторант яростно защищал идею безбрачия, несколько оппонентов, отягощённых обедом, которым угощал их соискатель, вяло нападали на него. Несколько минут Рабле молча слушал, потом попросил слова и в получасовой речи напрочь разгромил все положения диссертанта. Казалось, мудрецы древности вместе с докторами средневековых университетов встали из могил, чтобы доказать, сколь необходима бедным литераторам мирная семейная жизнь. Соискатель попеременно бледнел и краснел и уже не пытался отстоять своё мнение. Зато сразу оживились оппоненты. Но Рабле неожиданно прервал свою речь и скрылся за дверью, где стояли накрытые за счёт неудачливого магистра столы с угощением. Так требовала неумолимая традиция: чем бы ни кончилась защита, но в течение всего диспута, который иной раз длился сутками, диссертант обязан кормить и поить своих противников. Когда Рабле появился из банкетного зала, диспут ещё продолжался, хотя его исход был ясен всем. Рабле рассеянно оглядел аудиторию, прислушался и снова взял слово. На этот раз он говорил почти час. Вновь явились тени Аристотеля и апостольского доктора Фомы Аквината, но теперь они утверждали прямо противоположное своим же словам. Оккам опровергал Дунса Скотта, а Дунс Скотт – Оккама, но оба они сходились на том, что строжайшее целомудрие должно быть уделом намеревающегося преуспеть на тернистом пути сочинителя. Силлогизмы выстроились железной цепью, и Вергилий Марон скрепил выводы своим авторитетом. Речь была закончена, и закончен диспут. Защита состоялась. Новоиспечённый доктор подошёл к Рабле с изъявлениями благодарности и, после долгих расшаркиваний, спросил:

– Святой отец, ответьте, почему вы сначала выступили против моего скромного труда?

– Правда? – удивился Рабле. – Но ведь это не имеет никакого значения. Всё равно, к какому бы выводу ни пришло учёное собрание, писатели будут жениться или оставаться холостыми по своему усмотрению, а сама тема диспута так мелка, что хороший обед полностью заслонил её, и я забыл, о чём говорил вначале.

Теперь герой этого анекдота сидел перед ним, и Паре с тревогой ждал, что скажет ему великий насмешник и великий врач.

Рабле глядел на юношу, и странная улыбка продолжала бродить по его губам. Потом Рабле произнёс:

– В лагере есть человек, сведущий в медицине. Это вы. А что касается грамот и дипломов, то утешайтесь тем, что многие тройные доктора, изощрённые в хитросплетении слов, на практике не умеют отличить окулюс от ануса.

– Вы мне льстите, домине, но я-то вижу, что солдаты предпочитают лечиться не здесь, а у самозванца Дубле, – мрачно сказал Паре. – А я не знаю, как бороться с суевериями, которые он рассевает повсюду. Представьте, Дубле занимается лечением оружия – рану перевязывает один раз и больше не касается её, а примочки, компрессы и мази прикладывает к пуле, стреле или кинжалу, которым нанесена рана. Кроме этого дела он преуспел лишь в одном – выискивать чудотворные воды. Он и сейчас лечит пострадавших водой. Но я узнал, что это за вода. Дубле отыскал неподалёку родник и берёт воду из него. Вода в источнике не тёплая, не пузырится, не обладает солоноватым вкусом и не оказывает послабляющего действия. Это самая обычная вода, у неё нет никаких свойств чудесных источников…

– Но она чиста и холодна, – остановил Хирурга Рабле. – Недаром же греки поклонялись незамутнённым источникам, поселяя там нимф-целительниц. А волны Роны… сколько раз они замутятся, прежде чем докатятся сюда! Причина болезни в грязи. Это известно давно, но лишь недавно труды просвещённого веронезца Фракасторо открыли нам причину подобного явления. Так что не следует презирать Дубле, солдаты идут к нему оттого, что его пациентов реже затрагивает антонов огонь.

Паре в изумлении потёр лоб. Неужели успех эмпирика объясняется так просто? А вдруг и остальные загадки, которых немало скопилось за его недолгую практику, могут быть разгаданы столь же легко? Минуту Паре колебался, а потом рассказал учёному коллеге о мучившей его проблеме. Рабле слушал, накручивая на палец клок бороды, и долго молчал, когда Паре уже кончил говорить.

– Право, не знаю, что и сказать, – наконец начал он. – Мне редко приходилось пользовать огнестрельные раны, и я никогда не сомневался в правильности метода. Мы должны доверять выводам предшественников, иначе наука будет отсечена от корней и засохнет. Хотя, от метода Виго слишком пахнет схоластикой: раз порох уже сгорел, то остаток будет сухим и холодным; эрго – лечить надо влажным и горячим маслом. Но медицина опрокидывает самые безупречные силлогизмы. Могу посоветовать одно – рискнуть ещё раз, и если без масла лечение протекает успешнее, вылить масло в сточную канаву.

Наутро конный отряд выходил из лагеря. Пехота Монтежана должна отправиться на день позже. Паре вышел проводить мушкетёров. Рабле сидел на своей лошадке, его лицо выражало такое важное спокойствие, что казалось невероятным, чтобы секретарь маркизов дю Белле мог запросто рассуждать о медицине с солдатским брадобреем. Однако, заметив Паре, Рабле живо спрыгнул с лошади, подошёл и обнял цирюльника.

– Это единственное, чем я могу помочь вам, – шепнул Рабле смущённому юноше. – У меня нет богатств или древнего имени, но народ меня знает. Может быть, теперь вам будет чуть легче справляться с недругами. Главное – не принимайте близко к сердцу то, что не стоит того. Смех – свойство человека, а что касается интриг вашего любимца Дубле, то, как написано в одной книжке, папа позволил всем испускать газы безвозбранно. Дубле, ввиду его свойств, эта булла касается вдвойне.

– Я понял, – сказал Паре. – Спасибо.

Рабле вскарабкался на лошадь, уложил полы сутаны красивыми складками, на лицо сошло выражение важного безразличия.

– Vale! – крикнул Паре, махнув рукой.

Широкая мужицкая ладонь с холёными ногтями книжника поднялась в ответ:

– Vale!