Колодезь - Логинов Святослав Владимирович. Страница 32

– Что ты хочешь сказать? – недовольно произнёс Семён. – Ругать гонимую веру много доблести не нужно. Но я давно заметил, что, красиво пороча других, ни один из проповедников не умеет сказать мудрого слова в защиту своей веры. Что можешь сказать ты, порочащий даже не церковь, а самого бога? Или ты считаешь, что прав тот, кто велел людям знать, даже вопреки воле создателя?

– А разве это не так?

– Да, это не так. Я бы не согласился стать верблюдом, но порой мне кажется, что если бы я с самого начала родился рабочим скотом, то был бы счастливей, чем сейчас. К тому же ты забываешь, что Ветхий завет был открыт людям в древние времена, когда нравы были иными. Затем пришёл спаситель и дал Новый завет, исполненный любви и прощения.

– О, конечно! – закивал Меджмун. – Новый завет далеко не так кровав, как Ветхий. Евреев к тому времени слишком много били, и они возжелали мира. Но вспомни смоковницу…

– Какую?

– Ту, на которой Христос не нашёл плода. Невинное дерево было проклято и засохло. А ведь оно приносило урожай в прошлые годы и могло бы принести плод на будущие.

– Дорого яичко во Христов день.

– То есть ты считаешь, что дерево злоумышленно оказалось пустым?.. Но это значит, что у него есть душа и воля. Не сочтут ли твои священники ересью подобные измышления? К тому же, не могу припомнить, когда Христос приехал в Иерусалим?

– Вербное воскресенье, – сказал Семён по-русски.

– Этого я не понимаю. Но мне кажется, вошествие в Иерусалим состоялось не то в феврале, не то в марте. Каких плодов взыскалось сыну божию в это время?

– Господь говорил притчами… Под смоковницей следует понимать бесплодного человека.

– Прекрасно, Шамон-ата! Ты учёней улема. Значит, если некая женщина состарилась и стала бесплодна, её следует закидать камнями? А что скажут на это её дети?

– Да нет же! Бесплодный – значит жестокосердный!

– Но ведь прежде смоковница приносила урожай.

– Дважды подаёт тот, кто подаёт вовремя.

– Ты хочешь сказать, что угождать следует лишь тому, кто обладает властью проклинать? Мне кажется, твой хозяин, который всё-таки не убивает тебя до смерти, когда ты падаешь после трудного перехода, добрее твоего бога, велевшего невинному дереву засохнуть.

– Есть разница между деревом и человеком.

– А как же притча?.. Ведь под смоковницей следует понимать как раз человека, который не смог принести милостыни, поскольку в это время сам ничего не имел. А Христос любил получать милостыню. Недаром он никогда не имел дела с бедняками.

– Ложь! Всем ведомо, что Христос делил трапезу с мытарями и блудницами!

Меджмун тонко улыбнулся.

– Шамон-ата, покажи мне одного нищего сборщика налогов – и я уверую. Мытари и блудницы – люди презренные, но богатые. Это они делили трапезу с Христом, а не он с ними. Но ответь, почему господь бедняков ни разу не вошёл в дом золоторя или крючника, стаскивающего падаль в гнойные ямы? Ведь это тоже презренные люди. Может быть, оттого, что там его умастили бы не елеем, а чем-то иным?

Семён открыл рот, чтобы возразить, и промолчал, не найдя слова.

– Вот ты и умолк, – тихо произнёс Меджмун.

– Уйди, – отозвался Семён. – Я всего лишь бедняк с рабским обручем на шее, а прежде был безродным земледельцем. Но, даже будь я учёнейшим из мужей, твой хозяин переспорил бы меня. Один мой знакомый частенько повторял, что дьявол – ловкий богослов. Ты убедил меня лишь в одном: грех оскорблять божий образ. – Семён широко улыбнулся проповеднику, выцарапал из бороды жирную вошь и со звонким щелчком раздавил её на ногте.

После беседы со лжеапостолом Семён круто переменился. Выкроив час времени и два дирхема денег, сходил в баню и, как говаривала матушка, отмылся добела, одна рожа стала красна. Вшей, гнездившихся в складках одежды, изничтожил на солнцепёке, простучав швы как следует плоским камнем. А старую абу, свалянную из колючей верблюжьей шерсти, так и вовсе сжёг огнём вместе со всей нечистотой. Муса на такое самоуправство, конечно, разгневался и Семёна прибил, но делать нечего – разорился на покупку новой одежды, купив по дешёвке бурнус, который Семён таскал до самого последнего времени. На все хозяйские взрыки Семён постно отвечал:

– Господь человека по своему образу и подобию сотворил. Грешно божественный образ покаянием мучить. – А когда Муса привычно схватился за плётку, Семён с улыбкой прибавил: – Кто на человека руку поднял, тот образ бога оскорбил. Господень образ ударить – хуже чем на Каабу плюнуть.

Разумеется, после такого колотушек на долю Семёна досталось втрое против обычного, но Семён чувствовал, что сумел зацепить хозяина за живое. Теперь уже трудно было сказать, кто кого хуже уязвляет – ничтожный раб или всесильный хозяин. Во всяком случае, Муса понял, что смирить строптивца ему не удастся, забить Семёна можно, а сломить – нет.

Конечно, когда с одной стороны тихое слово, а с другой – намозоленный кулак, то побеждает слово вплоть до той минуты, когда, признав поражение, кулак начинает бить насмерть. Семён чувствовал, что кровавая развязка приближается. Ни за какие деньги Муса не согласился бы продать ненавистного раба, но от убийства его удерживала уже не жадность, а лишь нежелание признавать себя проигравшим. Мавла Ибрагим был при них как бы третейским судьёй.

Так они и ходили втроём от Дамаска до Нанкина, от Ургенча до самого моря, за которым лежит царственная Ланка. Ненадолго приезжали в Ыспагань, где у Муcы был свой дом. Был ли Муса женат, имел ли детей – Семён не знал и не интересовался знать. Однако дома купец чувствовал себя неуютно и, не прожив и месяца, срывался в новый поход, словно всю Персию хотел перевозить арабам, а Аравию в Гюлистан. Менялись другие погонщики, слуги и охрана, мелькали попутчики и конкуренты, а злой хозяин, непокорный слуга и болтливый абиссинец шли рядом, связанные общей судьбой, записанной в книге, которую господь начертал прежде всех век.

Казалось, так будет вечно, и лишь Муса и Семён знали, что силы у обоих на исходе и скоро прольётся кровь.

– Шабаш! – хрипло крикнул Муса. – Аллах не любит торопливых. Место хорошее, ночевать будем здесь.

«Рано что-то Муса остановиться решил…» – мельком подумал Семён, но перечить, разумеется, не стал. Ему какое дело, сколько акче пройдёт сегодня обоз? Со вчерашнего вечера Семён здесь как бы и не живёт. Так ли, сяк ли, но вскоре судьба будет решена, и, сколько отшагают за это время верблюды, сказаться на ней никак не сможет.

– Верблюдов развьючивайте, шайтанское отродье! – привычно блекотал Муса. – Сами успеете наотдыхаться, прах вас раздери! Шамон, паршивец, будь проклят тот ифрит, с которым согрешила твоя мать, чтобы произвести тебя на свет! Пошевеливайся!..

Семён слушал вполуха, негромко улыбаясь собственным мыслям. Проклятия Мусы больше не имеют к нему никакого касательства. Чем бы ни завершилось дело, Муса ему отныне не хозяин.

Однако к верблюдам Семён пошёл беспрекословно – зачем безвинную тварь мучить? Пусть отдохнёт, сколько ни есть. Место для стоянки Муса выбрал песчаное, но песок плотный, произвесткованный, и если поискать, то кое-где найдётся колючка – пожевать усталым животным.

Освободить верблюдов от ноши Семён не успел. Сзади чуть слышно шелохнул песок под спешащей ногой, и двое дюжих караванщиков насели на не ожидающего такого поворота Семёна. Семён рванулся было, но погонщики уже заломили ему руки за спину, а набежавший Муса ударил по затылку рукоятью садрии, так что песок поплыл перед помрачённым взором.

– Ишь, тварь, разулыбался… Я тебя отучу улыбаться, – бормотал Муса, споро связывая руки Семёну. – Свободой запахло, да? Рано запахло, сначала неволи понюхай, червь гнойный! Яму, яму давайте! – крикнул он стоящим поодаль сотоварищам.

В четверть часа с помощью ножей и ладоней в плотном песке была выкопана глубокая, в рост человека, яма. Всё это время Семён связанный валялся неподалёку, стараясь высвободить руки и дотянуться к недоступной сабле. В первую секунду, когда на него набросились, он решил, что зловредный Муса проведал о спрятанном оружии, но теперь видел, что дело в другом, и гадал, как выкрутиться из скверного оборота.