Дело прошлое - Лукин Евгений Юрьевич. Страница 2

Но тут цитата кончилась, и я поспешил отвести взгляд от синевы за окном. Майор смотрел на меня с усмешкой.

– И слово-то ведь какое выбрали!.. – посетовал он. – Мерзавец – надо же! Раз выбросил из окна кошку – значит, уже и мерзавец… – Майор вновь собрал кипу листов воедино и устремил на меня загадочно мерцающие серые глаза.

– Что вы от меня хотите?.. – сипло сказал я.

Нет, вру. Ничего я не сказал. Это надо было сойти с ума, чтобы задать подобный вопрос. На него ведь и ответить могли. Короче, все, на что я отважился, это оттянуть пальцами ворот свитера и произвести горлом некое вопросительное сипение.

– Я хочу всего-навсего дать вам добрый совет, – сухо сказал майор. – Прекращайте вы эту вашу кошачью пропаганду…

Сначала я подумал, что недослышал. Точнее – переслышал, что, впрочем, тоже неудивительно, если учесть мое состояние. Возможно, что слово «кошачью» майор не произносил вообще, возможно, оно само собой возникло в моем вконец замороченном мозгу. Не решаясь переспросить, я сидел в предобморочной тишине, как сейчас помню, держа руки на коленях. На глубокий внешний вырез окна вспорхнул воробей, повертелся, потом скосил глаз в кабинет – и, истерически чирикнув, опрометью ушел в синеву. Майор неспешно выравнивал кипу машинописных листов. Приведя ее в идеальный порядок, полюбовался – и спрятал в стол. Потом снова поднял голову.

– Скажите… – мягко осведомился он. – А вот эта ваша юмореска про котов… Она что, полностью соответствует действительности?

– Это… насчет моего морального облика? – спросил я в тоске.

– Нет-нет. Я о количестве животных. Неужели и впрямь шесть штук за два года?..

– Н-ну… около того…

– А собачку завести желание не возникало?

– У нас квартира на шестом этаже… – виновато ответил я. – Да и выгуливать некогда…

Майор сочувственно покивал.

– Скажите, – снова заехал он издалека, – а вы никогда не задавали себе такой вопрос: почему это русские люди в большинстве своем любят собак больше, чем кошек?

– Советские, – машинально поправил я (Ну не придурок, а?).

– Что?

– Советские, – повторил я, поскольку деваться уже было некуда. Слово, знаете ли, не воробей. Воробью – что? Чирикнул – и в синеву… Я запоздало ужаснулся и принялся выпутываться: – Понимаете, до революции дело обстояло несколько иначе… Русский мужик считал собаку нечистым животным и в избу не пускал. А вот кошка жила в избе… Я ничего не придумываю – так в словаре Даля…

Майор посмотрел на меня благосклонно.

– Да, – сказал он. – Я оговорился умышленно… То есть история вопроса вам знакома?

– Какого вопроса?.. – переспросил я, холодея.

– Ну, не скромничайте, Евгений Юрьевич, не скромничайте. – Майор прищурился и процитировал – на этот раз наизусть: – «Покажите мне хоть одного человека, который умер бы на могиле своей собаки…»

И вот тут я, братцы вы мои, окоченел. Фразу эту я придумал и занес в записную книжку всего две недели назад. Идиоты! Боже, какие мы идиоты!.. Надо же – литературу прячем… Да куда ты и что от них спрячешь! Насквозь видят…

– Вы что же, думаете, только тот писатель выполняет социальный заказ, кто воспевает строительство БАМа? – Майор усмехнулся и, как мне показалось, зловеще. – Не-ет… Тут все, поверьте, куда сложнее и тоньше!.. А ну-ка вспомните: когда вы услышали в первый раз, что собака – друг человека?

– Н-не помню… В первом классе, наверное…

– Вот видите! Вы это знали еще в первом классе. Собака – верный, преданный друг. Кошка – предатель. А человек, не любящий собак… Кстати, кто у нас в стране прежде всего не любит собак?

– Не знаю, – тупо отозвался я. По хребту ползли мурашки.

Майор крякнул и взглянул с упреком. Видимо, ждал большей сообразительности.

– Те, кто сидел в лагерях, – явно испытывая за меня неловкость, пояснил он. – Ну и шпионы, разумеется… Как только о каком-нибудь персонаже становится известно, что он боится собак, читатель тут же настораживается. Он чувствует нутром, что перед ним потенциальный враг… И чтобы выработать у народа такой стереотип потребовались многие годы и жертвы… Вспомните «Золотой ключик»! Ведь Алексей Толстой написал эту сказочку отнюдь не для собственного удовольствия. К вашему сведению, это был социальный заказ на уровне ЦК партии: противопоставить образ положительного пуделя Артемона отрицательному коту Базилио.

– Да но… Там же еще у него полицейские бульдоги… – робко заикнулся я, малость приходя в себя. Или наоборот. Не знаю.

– Верно, – сказал майор. – Бульдоги. Именно бульдоги. Есть у них в мордах что-то кошачье, вы не находите?.. Или взять того же Булгакова! Вы, видимо, полагаете, что роман «Мастер и Маргарита» так долго запрещали публиковать, потому что там действуют Иешуа и Воланд? Нет. Не печатали, потому что Бегемот! Кот Бегемот… Представь его нам Михаил Афанасьевич в образе пса – и никаких бы проблем не возникло.

– То есть как это? – позволил я себе возмутиться. – А остальное? Там же сатиры полно…

– А остального бы не было, – отечески ласково объяснил майор. – Остальное Булгаков как истинный художник просто вынужден был бы переделать… Кто-то из великих (Рембрант, если не ошибаюсь) сказал однажды: «Если я изменю цвет шарфа, мне придется переписать всю картину». Вы улавливаете, вообще, о чем я говорю?

И я вновь потряс головой: то ли утвердительно, то ли не очень.

– Проще всего с мультфильмами, – задумчиво продолжал майор. – Творческие коллективы вообще легче контролировать, нежели авторов-одиночек… Если обратили внимание, все наши мультики только и делают, что прославляют собак и очерняют кошек. «Голубой щенок» смотрели? Снят по нашим разработкам. Вот только с цветом главного героя перемудрили…

– А «Кот в сапогах»?

Майор несколько опечалился и со вздохом развел руками.

– Классикам мы не указ, – с сожалением признал он.

– То есть вы нам предлагаете… – Договорить я так и не отважился. Да и что бы я стал договаривать?

– Я предлагаю вам понять… – Майор слегка повысил голос, – что простой советский человек по многим причинам отождествляет себя именно с собакой, а не с кошкой. Он знает свое место, он предан хозяину, готов самоотверженно за него умереть, готов всю жизнь просидеть на цепи…

«Не поддакивать! – стискивая зубы, мысленно твердил я себе. – Только не поддакивать! Лепит контру, а сам только и ждет, когда кивну…»

– Да вы расслабьтесь, – успокоил майор. – Вас никто не провоцирует.

Перекривив физию в диковатой улыбке, я сделал вид, что расслабился.

– Поговаривают, у вас нелады с издательством, рукопись вернули?.. – как бы между прочим осведомился он.

Ну вот… Кажется, предисловие кончилось и разговор пошел всерьез. С тупой обреченностью я ждал следующей фразы.

– Тогда еще один совет… – с безмятежной улыбкой продолжал майор. – Будете задумывать следующую повесть – найдите там местечко для какой-нибудь, знаете, симпатичной псины. Лохматой, беспородной… Причем чтобы не шавка была, а покрупней, посерьезней… Уверен, у вас получится… Всего доброго. Привет супруге. Творческих вам успехов.

Нет, не желал бы я увидеть свою физиономию в тот момент. Тут представить-то пытаешься – и то неловко…

– Ну?.. Что?.. – с замиранием спросила жена.

Я рассказал. Она не поверила. И ее можно понять, история была и впрямь невероятна. Какие собаки? Какие кошки? Тут вон того и гляди в диссиденты запишут, а ему, видишь ли, псину подавай! Беспородную, но симпатичную…

Поскольку версия о собственной невменяемости сильно меня обижала, мы попробовали зайти с другого конца и заподозрили в тихом помешательстве самого майора. В словаре иностранных слов 1888-го года издания нашелся даже приличный случаю термин. «Галеомахия, греч. Преследование кошек из ненависти к ним». Но даже подкрепленная термином догадка эта выглядела весьма сомнительно, а дальнейшее развитие событий опровергло ее начисто. Насколько нам известно, сероглазый майор еще лет семь благополучно «сидел на культуре» и был отправлен в отставку сразу после путча. А КГБ не та организация, чтобы семь лет держать в своих рядах тихо помешанного.