Катали мы ваше солнце - Лукин Евгений Юрьевич. Страница 39

Чернава встала и, приблизившись к столу, осмотрела вдавлину. Дивное дело, след был мужской. И не от лаптя, понятно, – от сапога. С левой ноги. Острый загнутый носок, высокий каблук. А еще в свертке лежал большой ржавый гвоздь-троетес, которым, стало быть, и надлежало приколотить этот неведомо кем оставленный след.

– Сразу не смогу, – сквозь зубы предупредила Чернава. – Гвоздь – незаговоренный, по всему видать… Заговорить надобно…

Перенега поглядела на погорелицу с невольным уважением. Обстоятельность и неторопливость ворожейки пришлись ей по нраву. Что-что, а уж цену себе Чернава набить умела.

– Долго заговаривать-то будешь? – спросила розмыслиха.

Ворожея прикинула.

– Да за ночь, пожалуй, управлюсь. А чей след-то? Имечко бы узнать – заговор крепче будет…

Перенега замялась, кинула на нее опасливый взгляд, прикинула, смекнула.

– На Родислава Бутыча заговаривай. Да покрепче, слышь…

– Вестимо, – согласилась Чернава. – Человек-то, чай, не простой…

– Пес! – вырвалось вдруг у степенной Перенеги. – Аспид [83] хищный!..

Холеное лицо ее чудесным образом исказилось, задергалось.

– Чтоб его с уха на ухо перекосило! – изрыгала в ярости розмыслиха, потрясая уже кулаками, но со стула не вставая. – Спит и видит, как бы Завидушку мово Хотеныча из-под земли выпихнуть!.. У, чтоб ему прикинулось, змею!..

Слушая такие пожелания, Чернава струхнула. Вообразить себе человека могущественней самого Завида Хотеныча было просто невозможно. А уж приколотить ему след гвоздем… Вдруг дознается!

– А он… кто?.. – еле вымолвила Чернава.

Перенега опомнилась и, вздрогнув, уставилась на ворожею. Сердито повела носом, поджала губы.

– Первый день, что ли, под землей? Родислава Бутыча не знаешь?.. Главный розмысл преисподней, сип ему в кадык!..

– Докуку?! В волхвы?!

Косолапый Плоскыня стоял, как пальцы растерявши. Горбатая улочка весело зеленела молодой, не запылившейся еще травкой. Нежно пригревало уносящееся ввысь светлое и тресветлое наше солнышко.

– Да ты врешь поди… – вымолвил с запинкой Плоскыня.

– Да лопни мои глазыньки! – запальчиво побожился Шумок. – Вот те права рука да лево сердце, сам видел!.. Выступает – весь в оберегах, с посохом, глазами так и посвечивает!..

– А как же он обратно-то выбрался? – со страхом спросил Брусило. – Неужто сам?..

– Сам?.. – Шумок запрокинул ряшку и ехидно всхохотнул. – Ну, это ты, Брусило, брякнул!.. Это ты, брат, молчал-молчал, да и сказанул!.. Да разве ж оттуда сам выберешься?.. Не-ет, теплынцы, тут другое… – Он оглянулся опасливо, поманил слобожан сомкнуться потеснее и, окоротив по возможности луженую свою глотку, таинственно засипел: – Всеволок-то с Берендеем что удумали! Сами битву на речке Сволочи учинили, народу сгубили – не счесть, и ну виновного искать!.. Это Докука-то виновный, а? Курам на смех… Вот он-де, злодей, под землю его, разбойника!.. А солнышко, оно-то, вишь, не слепое! Не стерпело добросиянное суда их неправедного… Боярышня, сказывают, ночью на капище пришла – о камушки бьется, слезы точит… Вдруг глядь: а ворот-то колодезный сам собою крутиться начал…

– Ой!.. – молвил кто-то испуганно и гулко, ажно волос на всех издыбился.

Народу окрест уже собралось изрядно. Прикултыхал с батожком старый Пихто Твердятич, тот, что от внука отрекся, тоже стал слушать.

А Шумок забирал все звонче и звонче, с дрожью в голосе:

– Глядь, а в бадье-то Докука стоит! Страшный, закременел весь, только глазами смотрит!.. Ну, боярышня, сами знаете, отчаянная, скок к нему, хвать в охапку – и в терем! Упала дядюшке в ножки: так, мол, и так, не могу жить без света мово белого, крути, боярин, свадебку…

При этих словах мужики встрепенулись и недоверчиво друг на друга искосырились. Старый дед Пихто Твердятич крякнул и неодобрительно покачал головой. Раньше-то, видать, боярышни держали себя построже…

– А Докука-то! – звенел Шумок, уже вскидываясь на цыпочки. – Нет, говорит! Секи буйну голову по самы плечи – не могу! Дал зарок к женскому полу на шаг не подступать. Быть мне, окаянному, волхвом и никем больше… С тем, говорит, из-под земли вышел!..

Вокруг закашляли, загмыкали с сомнением, зашевелились.

– Эка! Понес! – сердито молвил Брусило. – Ни конному не догнать, ни крылатому… Докука – да чтоб такой зарок?..

– Стерегите кур – лиса покаялась, – пробурчал Плоскыня и осекся, приужаснувшись. – Так это что ж выходит, берендеи? Это выходит, теперь баб к капищу и близко не подпусти?..

Все так и обмерли, глядя на Плоскыню отверстыми ртами. Отмерев, загомонили:

– Знамо, не пущать!..

– Да? Не пущать?.. А уследишь?

– Да лукавой бабы и в ступе пестом не утолочь!..

– Тихо вы! – вопил Шумок. – Брусило! Зажмурь кадык!.. Зажмурь, говорю!.. Досказать дайте!..

Кое-как угомонились.

– Бабам теперь на капище и вовсе ходу нет! – передохнув, торжествующе объявил Шумок. – Сам Докука распорядился… Так-то вот, теплынцы…

Изумленная тишина залегла над зеленогорбой весенней улочкой. Одни лишь пташки чивикали. Потом в отдалении послышались какие-то всхлипы и причитания. Мужики оглянулись и узрели бредущую со стороны околицы Купаву. Шла, как кривое колесо, и все утирала слезыньки то одним, то другим рукавом.

– А ты говоришь: не пущать… – уел кто-то. – С капища идет, не иначе…

Плоскыня грозно натопырил брови, нагнул широкую головушку и косолапо двинулся навстречу жене.

– Где была? – спросил он и, встретив ответный взгляд исподлобья, взревел: – Да ты не гляди на меня комом, гляди россыпью!.. А ну сказывай, где была! У Докуки?..

Купава всплеснула узорно шитыми рукавами.

– По… по-со-хом прогнал… – простонала она и, зарыдав, упала на выпуклую Плоскынину грудь.

Тот стоял и только тупо взмаргивал. Все прочие – тоже.

Это зимой Ярилину Дорогу издалека различишь, а теперь по весне расплылась она, заповедная, растворилась в общей зелени. Были, правда, выставлены по обочинам ее межевые камни, но реденько, неприметно. Даже и не поймешь: по простой ли еще земле тянешь ты под уздцы взмыленную от натуги лошадку или уже по священной, ни разу не тронутой колесом.

Жертву на капище принято было доставлять на волокушах, хотя обычая такого волхвы не устанавливали – даже, напротив, не однажды советовали берендеям пользоваться телегами, особливо летом. Оно и везти легче, и колесо опять же солнышку милее, поскольку круглое. Но народ-то ведь у нас известно какой: ежели что втемяшит в башку – колом не выбьешь… А что везти легче – это волхвы, конечно, не подумавши… Будь у нас дороги поровнее – другое дело, а по таким ухабам да колдобинам – все колеса, почитай, поизломаешь…

С грузом резных идольцев на этот раз отрядили тех же Брусилу с Плоскыней, наказав им присмотреться к новому кудеснику и все потом передать доподлинно. А то многих сомнение брало: Докуку – и вдруг в волхвы… Дивно…

Вышли затемно. Пока доволоклись до заповедных мест, над синеватыми Кудыкиными горами встало розовое зарево и вскоре прянуло в небо нечетное счастливое солнышко.

– Слышь, Плоскыня… – всполошился вдруг Брусило. – Ну-ка глянь! Вроде еще кто-то шастает…

И впрямь: в переклике от слобожан по травянистой изровна-бугроватой землице бродил некий приземистый кривоногий храбр, ведя за собой в поводу рослую чубарую лошадку. То и дело останавливался и, нагнувшись, вроде бы обнюхивал пригорки. Клад искал, что ли?..

– Ну да, клад!.. – возмутился Брусило, когда Плоскыня спроста поделился с ним нехитрой этой мыслью. – Еще чего придумал! На Ярилиной-то Дороге!.. Может, зарок дал и тоже берендейки везет на капище?..

Всмотрелись попристальней. Да нет, не к капищу направлялся неведомый храбр – просто бродил. Да и к седлу не было вроде ничего приторочено…

– Эва! – изумился Плоскыня. – Да это же Ахтак из дружины сволочанской!..