Гвен Винн. Роман реки Уай - Рид Томас Майн. Страница 15

На это способна земля – только она. И не маленький участок, а акры, даже мили, земли Ллангоррена.

Сейчас эта земля у него перед глазами, как расстеленная карта. На противоположном берегу реки она составляет самую существенную часть ландшафта; в центре ее стоит большое, со множеством окон, имение, окруженное стройными деревьями; ухоженные газоны и зеленые пастбища; чуть дальше – Гранж, старинная ферма, а еще дальше другие фермы. Все они как будто принадлежат одному человеку. Так оно и есть. Прекрасная картина; она открывается взгляду Льюина Мердка, когда он смотрит из своего окна или выходит на крыльцо дома. И чем ярче освещает эту красоту солнце, тем мрачней становится лицо Мердока.

В этом нет никакой загадки. Ллангоррен когда-то принадлежал его деду, а сейчас принадлежит – вернее, скоро будет принадлежать – его двоюродной сестре Гвендолин Винн. Не будь ее, все это стало бы его собственностью. Между ним и Ллангорреном пролегает Уай, широкая и глубокая река. Но что его ширина и глубина по сравнению с тем, что на самом деле разделяет их? Преграда, более прочная и непреодолимая, чем река; однако она кажется тонкой, как нить. Но это нить жизни . Если она порвется или будет прервана сознательно, Льюину Мердоку нужно только пересечь реку, объявить себя владельцем Ллангоррена и вступить во владение.

Он не был бы человеком, если бы не думал об этом. А поскольку он человек, то думает об этом часто. И испытывает при этом не только алчность. Ему рассказали о том, как несправедливо было распределено наследство: его мать, вышедшая замуж за Мердока из Глингога, получила кроху; а все остальное перешло к ее брату, отцу Гвен Винн. И все дело в завещании, потому что поместье можно было наследовать без всяких ограничений. И вот в завещании содержался пункт, по которому поместье переходит к Мердокам, если у законных наследников не окажется потомков. А единственным законным наследником теперь является героиня нашего рассказа.

– Только она – но ведь она есть, – негромко, с горечью произносит Мердок и, словно стараясь заглушить эту горечь, достает изо рта трубку и отпивает из стакана.

Глава одиннадцатая

Сорняк на берегу Уая

– Только она – но ведь она есть! – повторяет Льюин Мердок, схватив бутылку и наливая бренди в стакан.

Он говорит негромко и думает, что его никто не слышит. Однако его слышит женщина, вышедшая из дома и неслышно подошедшая к нему сзади.

Странно видеть такую внешность на берегу Уая; женщина совершенно не похожа на местных жительниц; она скорее родилась на берегах Сены и выросла на парижских бульварах – от прически до туфель на высоких каблуках, на которых она сейчас слегка раскачивается. На фоне старинного английского дома она кажется совершенно неуместной, словно уличный разносчик, который тащит свою тележку среди пирамид и закуривает дешевую сигару возле сфинкса.

Но в ее присутствии здесь нет ничего загадочного или странного. Она жена Льюина Мердока. Если он оставил состояние и лучшую часть своей жизни в чужих землях, то привез оттуда ее, свою «лучшую половину».

Физически это привлекательная женщина, несмотря на некоторый урон, причиненный ее внешности возрастом и, возможно, преступлениями. Высокая и смуглая, как все дочери латинской расы, с красивым в прошлом лицом – оно все еще способно привлечь тех, кого не отталкивает обманчиваая внешность порока. Такой предстала она перед Мердоком – вначале в кафешантане Тюильри, затем много раз в садах, лесочках, на балах полусвета, пока наконец не отдала ему руку в английской церкви святой Магдалены.

Занятый своим бренди, глядя опять на Ллангоррен, он еще не увидел ее; и не подозревает о ее присутствии, пока не слышит восклицание:

– Eh, bien? (Ну, так как? Фр. – Прим. перев.).

Вздрогнув, он поворачивается.

– Вы слишком громко рассуждаете, мсье, – если, конечно, хотите оставить свои мысли при себе. Наверно, вы так и хотите – ведь это любовная тайна! Можно ли спросить, кто эта она , кого вы сейчас упомянули? Наверно, одна из ваших добрых английских подружек?

Все это произносится с нарочито ревнивым видом; однако никакой ревности женщина не испытывает. В сердце бывшей кокотки нет места подобным глупостям.

– Никакого отношения к подружкам, старым и молодым, – хрипло отвечает Мердок. – У меня есть о чем подумать, кроме подружек. С меня хватает мыслей о том, как содержать жену – вас, мадам.

– Вы не меня имели в виду. Нет, не меня. Какую-то другую, к которой проявляете повышенный интерес.

– Тут вы правы: я думал о другой.

– Merci, Monsieur! Ma foi! (Спасибо, мсье! Ей-богу! Фр. – Прим. перев.) Ваша откровенность заслуживает благодарности. Может, продолжите в том же духе и назовете имя леди? Конечно, это леди. Знатный сеньор Льюин Мердок не может думать не о леди.

Непонимание деланое. Она знает или догадывается, о ком он думал: наблюдала за ним из окна и заметила направление его взглядов. И не сомневается в его мыслях. Она знает, что не только река отделяет его от Ллангоррена.

– Так как же ее зовут? – снова спрашивает она требовательно, не отрывая от него взгляда.

Уклоняясь от этого взгляда, он тем не менее достает трубку изо рта, однако не отвечает.

– Значит, любовная тайна? Я так и думала. Как это жестоко, Льюин! Так вот ваш ответ, на то, что я вам дала! Я вам отдала все!

Говорит она, впрочем, не очень уверенно, потому что жертва была очень ограниченной. Отдала она только свою руку – руку, которую нежно пожимали десятки, нет, сотни мужчин, прошедших до него. Однако с ее стороны не было никакого обмана. Он все это знал или должен был знать. Да и как могло быть иначе? Олимпия, красавица сада Мабиль, была хорошо известна в Париже – особенно в дни своей славы при Наполеоне Малом.

Укор ее тоже деланый, хотя, возможно, какую-то досаду она ощущает. Ее притягивает жизнь, которую можно назвать passe (Прошлое. Фр. – Прим. перев.), и она начинает это сознавать. Вероятно, он чувствует то же самое. Впрочем, его мнение ее не интересует – за исключением одного аспекта и по причинам, не зависящим от ее надуманной ревности. У нее есть цель, к которой она стремится и ради которой должна удержать над ним власть, которой когда-то обладала. И она хорошо знает, как это сделать, разжигая огонь любви, когда он затухает, прибегая к его чувству жалости или разжигая его ревность, что она отлично умеет делать с помощью своих французских способностей и темных горящих глаз.

Он смотрит сейчас в эти глаза, и в нем вспыхивает прежнее пламя, он снова чувствует себя ее рабом, как и тогда, когда стал ее мужем.

Но ничего этого он не показывает. Сегодня он наедине с самим собой, он замкнулся и от нее, и от всего мира. Поэтому, вместо того чтобы ответить взаимностью на ее ложную нежность – он словно чувствует, что она ложная, – Льюин Мердок делает еще один глоток бренди и молча продолжает курить.

Теперь, на самом деле придя в ярость или разыгрывая ее, она восклицает:

– Perfide! (Вероломный. Фр. – Прим. перев.) – Она презрительно кивает головой, как умеют только дамы парижского полусвета. – Храните свою тайну! Какое мне дело? – Потом, сменив тон: – Mon Dieu! (Боже мой, фр. – Прим. перев.) Франция, дорогая Франция! Зачем я тебя оставила?

– Потому что ваша дорогая Франция стала действительно слишком дорогой для жизни.

– Какая двусмысленность! Вам она, наверно, кажется остроумной! Дорогая она или нет, но лучше чердак там, комната на самой жалкой антресоли, чем это. Я лучше буду служить в табачной лавке, держать gargot (Харчевня, фр. – Прим. перев.) на Монмартре, чем вести такую triste (Грустный, печальный, фр. – Прим. перев.) жизнь, какая у нас сейчас. Жить в конуре, которая грозит обрушиться нам на голову!

– А как бы вам понравилось жить вон там?

Он кивком указывает на Ллангоррен Корт.

– Вы развлекаетесь, мсье. Но ваши шутки неуместны – учитывая нашу нищету.