Метромания - Майорова Ирина. Страница 40

Прежде чем употребить по второй, участники компании приступили к некоему странному ритуалу: водрузив на середину стола кусок фанеры, поставили на него несколько пластиковых стаканчиков (новых, из упаковки) и стали их наполнять: которые – водкой, которые – коньяком. Разливал Митрич. Когда пустой осталась одна посудина, он оглядел стол и строго спросил у Коляна:

– А где Надино вино?

Тот метнулся куда-то в угол пещеры и вернулся с бутылкой «Изабеллы» в руках. Незлобиво проворчал:

– Неужто б я забыл? Надя ж крепкого не пьет.

Откупорив бутылку и налив в стакан бордовую жидкость, Митрич закрыл его, как чайник крышкой, большой душистой грушей. На другие стаканы положили снедь посущественней: сыр с ломтиком лимона, намазанный маслом и икрой кусок батона, горбушку черного хлеба с толстым кругляшом колбасы.

– А Сергуня больше всего селедочку с зеленым лучком и укропчиком уважает, – со вздохом сказал Адамыч, водружая на стаканчик с водкой пирамидку из куска бородинского хлеба, скрученной спиралью половинки дальневосточной сельди и горки зелени.

Митрич критически оглядел импровизированный поднос, поправил подвявший листочек на груше и кивнул Коляну:

– Все. Неси.

Колян осторожно поднял фанеру и понес к выходу. Опередивший его Грант Нерсессович попридержал полог, а вернувшись, подпер голову рукой и тоже включился в царившее за столом молчание.

Макс несколько раз открывал рот, чтобы спросить, что это значит и кому предназначено угощение, но что-то подсказывало: его праздное любопытство будет сейчас не просто неуместно, а в какой-то мере даже оскорбительно для присутствующих.

Колян вернулся через четверть часа. Приблизившись к столу, поднял свой стакан. Все последовали его примеру. Выпили, не чокаясь и не произнеся ни слова. Кривцов отметил, что эту порцию спиртного все закусили черным хлебом без добавления изобиловавших на столе деликатесов. Дожевав корочку бородинского, Митрич удовлетворенно изрек:

– Приняли, значит. Ну и слава богу. Выходит, ничем мы их не обидели.

Максу от распиравшего его любопытства стало невмоготу:

– Соседи, что ли?

Митрич посмотрел на Кривцова долгим взглядом:

– Можно сказать, и так… Покойники это наши. Которые с нами тут жизнь подземную делили. Похоронены неподалеку. Если захочешь, Колян тебя туда потом проводит.

Макс поежился:

– Не по себе как-то. Кладбище, можно сказать, в соседней комнате.

– И что с того? – мягко улыбнулся Симонян. – Да вся Москва на кладбище стоит, а под центральной частью – вообще одни захоронения. Ты вот небось даже не знаешь, что в старые времена у каждой московской улицы был свой погост. А столица наша в древности Садовым кольцом только и ограничивалась. Это место Скородом называлось. Читал я где-то, что, когда вынимали грунт для станций, много сохранившихся останков нашли. Скелеты, черепа. И по ним определили, что предки москвичей, которые веке в тринадцатом жили, были с примесью негроидной крови. Это стало серьезным открытием, потому как до той поры считалось, что никого, кроме угрофинских племен, а потом поселившихся здесь вятичей, на московской земле не было.

– Угрофинны ведь язычниками были… – проявил осведомленность Кривцов.

– Да. Это ты к тому, что мы, может, под капищами находимся, где человеческие жертвы приносили? Вполне может быть. Метростроевцам, автодорожникам и сейчас древних покойников тревожить приходится. Уцелевшие до наших времен курганы вятичей по большей части на востоке и юге находятся: в Новогирееве, Косине – рядом с подмосковной резиденцией Лужкова, в Домодедове… А это уже современные районы с многотысячным населением, которым транспортные магистрали – и наземные, и подземные – нужны…

– Не зря в старину говорили: «Не тревожь прах предков: навлечешь беду», – подал голос один из братьев Стеценко. – А у нас сейчас что? Кладбище не кладбище, курган не курган, олигархи землю проплатили – и пошли экскаваторы чьи-то косточки в труху давить да с землей перемешивать. А потом еще удивляются: чего это в новых районах, на погостах построенных, обстановка такая неблагоприятная? Деревья не растут, новехонькие многоэтажки трещины по стенам пускают, люди болеют, особенно психически. А как тут не сдвинуться, если кругом души потревоженных покойников шастают?

– Слушай, Шумахер, глуши мотор! – грубо оборвал Колян вошедшего в раж Бориса. – Ты ж как заведешься – не остановишь!

– Дай сказать человеку, – вступился за Шумахера Грант Нерсессович. – Тем более он дело говорит. И без того по свету столько неприкаянных душ бродит, а тут еще и древних покойников стали тревожить. Скоро живым среди теней не протолкнуться будет.

Услышав про тени, Макс замер. Как будто находящееся внутри некое устройство сработало на кодовое слово. Он подался вперед, намереваясь что-то сказать, но его опередил Митрич.

– Ну, вы, мужики, совсем загрузили парня, – попенял он Симоняну и Борису. —

Максим же про наше кладбище спрашивал. Не боись: никаких мумий или обгрызенных крысами скелетов на нашем погосте нет.

У нас все по-христиански. Мы в стене ниши выкапываем и туда гроб деревянный с покойником вдвигаем. Конечно, по-православному положено опускать, но батюшка сказал: так тоже можно. Вон я когда во Флоренции в соборе Санта-Кроче был, где Россини, Галилей, Макиавелли похоронены, так они вообще не в земле, а в выставленных вдоль стен саркофагах лежат. И ничего. Католическая вера… она, конечно, от нашей отличается, но все равно ж братья во Христе. Наши покойники все в храме отпетые – правда, заочно, но такое дозволяется…

– Подождите, подождите, – ошалел Максим. – Вы в Италии бывали?

Растерянность на физиономии гостя развеселила Митрича до слез.

Отхохотавшись, он спросил:

– А ты думал, я тут родился и всю жизнь прожил? Я, мил человек, всю Европу объездил, несколько раз за океаном бывал, а также в Африке, Австралии… Короче, только в Антарктиде разве что мой голос не слышали, и то потому, что там уникальный тенор Константина Перова оценить некому. Константин Перов – это я, в прошлом звезда отечественной оперной сцены, – не без гордости представился Митрич и галантно тряхнул головой: – Слышал о таком?

Кривцов честно признался, что поклонником оперы никогда не был, но тут же добавил:

– Но фамилия мне знакома, наверняка я что-то про вас читал.

– Это уж точно, – горько усмехнулся Митрич. – Писали про меня много. Особенно про то, что я жену свою и сына убил. Топором…

Макс инстинктивно отшатнулся. Стул, на котором он сидел, наклонился, и Кривцов чуть не упал.

– Чего ты парня пугаешь? – урезонил Митрича Симонян. И, уже обращаясь к Максу: – Никого он не убивал. Но больше полугода в СИЗО за то, чего не делал, отсидел. Потом обвинение сняли, но сначала на всю страну обосрали.

Нелитературный глагол в претендующей на изысканность речи резанул ухо.

– Ну а как по-иному скажешь? – развел руками «профессор». – Митрич, можно, я юношу по части твоей биографии немного просвещу?

Перов, помедлив, махнул рукой: дескать, валяй, рассказывай, чего уж там.