Метромания - Майорова Ирина. Страница 53

Она спускалась вниз ступенька за ступенькой, неустанно повторяя две строчки из песенки прошедшего недавно и совсем не понравившегося ей сериала про страшненькую девушку, одним светом в маленьких сереньких глазках завоевавшую сердце первого красавца и отчаянного ловеласа.

«Не смотри…» – одна ступенька,

«не смотри ты…» – вторая,

«по сторонам…» – третья,

«оставайся…» – четвертая,

«такой, как есть…» – пятая…

Привязавшаяся песнюшка никак не соответствовала ни ситуации, ни нынешнему состоянию Кати. Смотреть по сторонам было как раз можно, только взгляд все время упирался в округлую бетонную стену. А нельзя было ни в коем случае смотреть вниз. Такой запрет она наложила, еще находясь наверху, интуитивно поняв, что, нарушив его, легко может запаниковать и погибнуть. А про «оставайся сама собой…» – это даже смешно. Прямо обхохочешься. Оставаясь самой собой, она бы сейчас сидела в своей квартирке и тряслась от страха при одной мысли, что ей придется спуститься… даже не в подземелье, а в метро, где полно людей, где светло, где в будках сидят тетеньки, которые мигом поднимут шум, если кому-то из пассажиров станет плохо, а по платформе ходят милиционеры… Честные и отважные, как Витя Милашкин…

Про милиционеров она, пожалуй, загнула. Это ж они поспособствовали тому, чтобы Макс оказался в подземелье. Только бы с ним ничего не случилось! Только бы можно было больше не скрываться, подняться на поверхность, к людям, к себе домой, к Кате.

Катя сразу заберет его домой, станет кормить, лечить, успокаивать. Она уложит его в чистую постель, сама сядет рядом и будет, хлопая по плечу ладошкой, петь колыбельную. Или положит его голову себе на колени и начнет раскачиваться, баюкая. Когда она в детстве болела, мама всегда брала ее на руки, садилась в кресло-качалку и напевала… Что же она напевала? А, да… «На улице дождик с ведра поливает, с ведра поливает, брат сестру качает…» Макса ей вряд ли удастся устроить у себя на коленях. Эта мысль Катю развеселила, она улыбнулась и отметила про себя, что песенка с призывом оставаться такой, как есть, отвязалась. Зато вдруг откуда-то из глубины всплыли воспоминания о маме. Причем если до сих пор они по большей части были смутными, расплывчатыми, составленными преимущественно из бабушкиных рассказов, то сейчас Катя будто наяву увидела, как они идут с мамой по улице покупать новые пальто. Мама очень хотела, чтоб у них обеих эти демизонные одежки были одинаковые – одной расцветки, одного покроя. Шел снег, наверное, последний перед наступлением весны, и они смеялись, представляя, как будут оглядываться им вслед люди, удивляясь, до чего ж похожи мама с дочкой… А вот мама, довязав шапочку в виде шлема (она назвала ее буденовкой), просит Катю примерить обнову. Шапка оказывается велика, мама расстраивается и никак не может понять, почему так получилось, – она же снимала мерки и пряжу и крючок взяла именно такого размера, как было написано в журнале. Надевает буденовку себе на голову, но та тут же под напором густых, жестких кудряшек взбирается на макушку. Мама снова ее натягивает… Внезапно возникший в голове вопрос застал Катю врасплох: а вот ради мамы или бабушки она смогла бы спуститься одна в подземелье? Сумела бы совладать со своим страхом? Катя попыталась ответить честно, но не смогла…

Нога коснулась ровной площадки неожиданно – Катя даже ойкнула. Сняла со ступеньки вторую, попружинила обеими ступнями и только после этого развернулась и посветила себе фонарем. Она была внутри бетонной коробки, вправо от которой уходил не очень широкий, с низким (однако не таким, чтобы пришлось нагибаться) потолком коридор. Колени сильно дрожали и подгибались. Она стянула с плеч лямки рюкзака и, положив его на пол, присела.

Через минуту Катя поняла, что очень хочет пить. Но, для того чтобы достать воду, надо подняться, расшнуровать рюкзак, достать бутылку, а сил на это не было. И Катя решила, что отдохнет минут десять, а попьет перед тем, как двинуться дальше. Она вынула из внутреннего кармана куртки карту и едва успела ее развернуть, как взгляд уперся в ту самую точку, где она сейчас находилась. Так бывает, когда открываешь газетную страницу и тут же выхватываешь строчку с пропущенной буквой или орфографической ошибкой. Как потом оказывается, единственной на всей странице. В отличие от подавляющего большинства женщин, топографический кретинизм Кате был неведом. Напротив, всевозможные карты она читала не хуже физрука, который был помешан на спортивном ориентировании и поисках древних курганов, в избытке присутствующих в ближнем Подмосковье. В выходные и во время весенних и осенних каникул старшеклассники во главе с Константином Юрьевичем отправлялись в однодневные экспедиции, где Гаврилова, не блиставшая спортивными достижениями, становилась примером для подражания.

Собираясь с силами, она просидела на рюкзаке минут двадцать. Икры ныли так, будто по ним долго колотили палками.

Поднявшись и вытащив бутылку из рюкзака, Катя жадно припала к горлышку и пила до тех пор, пока пластиковая емкость не стала легче вдвое. А ведь, упаковывая рюкзак и решая, сколько взять воды, она пообещала себе, что будет пить по глоточку, – и тогда вторая бутылка перекочевала из сидора обратно на стол. Злясь на себя за легкомыслие, Катя до упора завинтила крышку, затянула кулиску на рюкзаке и быстрым шагом пошла по коридору.

Ага, вот и лаз в большой тоннель. Чтобы пробраться через узкий ход, Кате пришлось снять рюкзак и толкать его перед собой.

Метров через пятьсот ей вдруг стало трудно дышать. Сначала она решила, что так исподволь, не позволяя сознанию фиксировать свое наступление, к ней подкрадывается паника. Ну да, и другие признаки налицо: липкий пот, частый пульс, загрудинная боль. «Стоп! – скомандовала себе Катерина. – Это от нехватки воздуха. Андрей говорил, что в подземелье есть участки, куда воздух, который гонит вентиляция, плохо доходит…»

Второй раз за последний час Гаврилова поразилась самой себе, точнее – своей памяти, демонстрирующей чудеса дотошного хранения и точного воспроизведения заложенной в нее в разное время информации.

С каждым шагом рюкзак все больше давил на плечи, будто кто-то невидимый, зло шутя, подбрасывал туда камешки величиной с хороший кулак. Теперь Катя шла, считая шаги. На третьей сотне задышалось свободнее. Она остановилась, вытащила из-за пазухи карту. Чуть больше полукилометра, и должен быть еще один поворот – в коридор, где Макса поджидал проводник. Сейчас Катя немного отдохнет, сделает пару глотков воды и пойдет дальше.

Она извлекла из рюкзака бутылку и пакет с бутербродами. Откусила хлеб с прилипшим к нему сыром, но проглотить не смогла. Во рту было сухо, и не смоченная слюной корка больно царапнула нёбо. Катя позволила себе крошечный глоток. Кусок бутерброда удалось прожевать и проглотить, но повторять попытку она не стала. Есть не хотелось совсем. Посидев еще, она положила надкусанный бутерброд обратно в пакет и, вытащив из-под себя рюкзак, провела в нем ревизию. Вынула толстый свитер, который утром купила для Макса, а в освободившуюся полиэтиленовую сумку принялась выгружать из рюкзака галеты, две палки сырокопченой колбасы, головку сыра «Эдам». Теперь надо было пристроить съестное так, чтобы до него не добрались крысы.

Про себя Катя отметила, что их она в подземелье пока не видела и даже не слышала: ни огромных мутантов, которыми несколько лет назад стращали москвичей СМИ, ни даже обычных – таких, какие живут у мусорных контейнеров и безбоязненно шастают по дворам. Катя вспомнила, как ругался на хвостатых тварей, сожравших в его машине электропроводку, Виктор Михайлович с шестого этажа. Прошлой зимой он, известный исследователь жизни и творчества Тургенева, уехал на месяц читать лекции то ли в Париж, то ли в Лондон, а свою машину – серебристую новенькую «хонду» – оставил под охраной супернавороченной сигнализации на «дикой» автостоянке, метрах в пятидесяти от места дислокации мусорных контейнеров. А когда вернулся, весь двор узнал, как мастерски, можно сказать, виртуозно умеют материться маститые литературоведы. Катя, которая в это время шла с рынка, вняла призыву профессора глянуть, что эти «мерзкие суки» наделали, и заглянула под открытый капот. Двигатель, аккумулятор, бачок для воды – все было засыпано разноцветной трухой, перемешанной с крысиными какашками. Крысы покромсали острыми зубами не только изоляцию, но и проволоку. Разделить возмущение и ярость профессора-соседа Катя не могла – ко всем зверушкам, в том числе и к издавна зачисленным во враги рода человеческого, она испытывала симпатию и жалость. От хорошей, что ли, жизни крысы стали жрать пластмассу и проволоку? Да и под капотом, должно быть, прятались, скрываясь от вьюги, которая, как сумасшедшая, кружила по московским дворам всю прошлую неделю.