Ночь черного хрусталя - Михайлов Владимир Дмитриевич. Страница 11

– И природа при этом гибнет, – закончил за него Милов.

– Что верно, то верно, – сказала Ева. – Найти зеленое местечко стало почти невозможно. А даже я еще помню…

– Вам легко говорить это, доктор, – Граве, казалось, несколько обиделся. – А что творится у вас дома?

– Бордель, – сказала Ева. – Но мы спохватились раньше вашего. Уже почти во всех штатах приняты законы… Как и у вас, Дан, по-моему…

– Ну, у нас принятие законов – фактор скорее тревожный, – усмехнулся Милов. – Мы ничего не умеем так хорошо, как обходить законы, и если до их принятия нарушаем правила кое-как, то после – начинаем делать это уже профессионально. Правда, я уже некоторое время не бывал дома, и что там сегодня – могу только представлять…

– Все путешествуете, – сказал Граве.

– Все путешествую, – подтвердил Милов.

– У вас же, Ева, насколько я понимаю, просто сильно возросли цены на убийство природы – как охота на львов стала обходиться дороже, когда их осталось мало. Цены возросли, но охота не прекратилась. Ну, а тут, в вашей стране, господин Граве…

– У нас, – сухо проговорил Граве, – происходит то же, что и везде. Мы вовсе не желали и не желаем отставать от уровня цивилизации. Да, конечно, издержки, но наше демократическое общество успешно протестует. Партия Зеленых – вам о ней, разумеется, известно, – уже прочно утвердилась в парламенте и активно действует. Наши молодые защитники природы предприняли у берегов Новой Зеландии…

– А, ну, это, конечно, колоссально, – согласился Милов. – Судьба Новой Зеландии, безусловно, должна волновать вас безмерно. Ну, а на берегах вот этой реки – Дины, кажется, я верно назвал, – что они сделали?

– Я полагаю, немало, – сказал Граве. – В частности, даже Научный центр вынужден платить немалые штрафы…

– Все верно, – согласился Милов. – Зелень исчезает в природе, но вместо зеленых листьев возникают зеленые бумажки на банковских счетах. Вы никогда не пробовали приготовить салат из двадцатидолларовых бумажек? Свою валюту я не предлагаю, у нас зеленые только трешки, их нужно очень много, чтобы насытиться. Хотя из пятидесятирублевых, пожалуй, можно варить неплохие щи.

– О, щи! – сказала Ева. – Экзотика!

– Бросьте, Ева, – сказал Милов. – Экзотика – это когда в магазинах полно всего, а когда жрать нечего – это как раз не экзотично. Да не об этом речь. Скажите: вот то, что происходило и в поселке, и, видимо, тут, на дороге, и может быть, сейчас творится еще где-нибудь – не могло ли все это произойти как реакция на уничтожение природы: не скажу – безнаказанное, нет, но пока что неостановимое? Понимаете ли, если убийца ближнего вам человека осужден на пожизненное заключение или даже приговорен к смерти – разве убитый воскресает? Разве возмещается ваша потеря? Почему в вашей стране, Ева, в свое время существовал суд Линча, а у нас – так называемый самосуд? Потому что или не было судебной власти, или на нее не надеялись. Так сказать, прямое, волеизъявление жителей. И для того, чтобы оно возникло, порой достаточно бывает одного единственного события, даже не самого важного…

– Такое событие было, – сказала Ева хмуро. – Еще один случай ОДА. Как раз вчера. И нужно же было, чтобы ребенок оказался дочерью Растабелла…

– Я слышал эту фамилию, – сказал Милов. – Но это не здешний министр-президент. Кто он?

– Общественный деятель, – сказала Ева.

– Сказать так – ничего не сказать, – обиделся Граве. – Растабелл – это наш голос, звучный и неподкупный. Он всегда говорит о том, что больнее всего сейчас. А ныне – вы правы, Милф, – природа болит у нас больше всего. За Растабеллом идет народ и пойдет дальше, куда бы он ни повел. То, что случилось – для него, разумеется, трагедия. И, если подумать, то вполне возможно предположить, что народ, узнав о несчастье, постигшем его любимца, и, справедливо полагая, что корень зла – в засилье современной технологии… м-м… несколько нарушил общепринятые нормы поведения…

– Ну что же, – сказал Милов задумчиво. – Тогда, пожалуй, можно уже понять, что происходит – пусть это и кажется невероятным: научно-техническая контрреволюция, если хотите. По-моему, точнее не определить.

– Ну, господин Милф, – сказал Граве, – вы видите вещи в слишком мрачном свете. Что это у вас – в национальном характере?

– Да нет, напротив, – сказал Милов, хотя можно было и не отвечать – просто пожать плечами. – Мы ужасные оптимисты, иначе давно наложили бы на себя руки.

– Странный оптимизм, – недоверчиво покачал головой Граве. – Допустим, я принял ваше предположение и поверил, что жители целой округи набросились на жителей поселка – в основном ученых, – чтобы таким способом выразить свое отношение к… к тому вреду, который цивилизация вынужденно наносит природе. Набросились – вместо того, чтобы проявить разумное терпение и дожидаться решения проблемы в рамках закона… Нет-нет, позвольте мне закончить: я согласен, что наше правительство в отношении экологических проблем вело себя не лучшим образом, что, безусловно, отразится на ближайших же выборах. Но ведь это не только у нас, мистер Милф, это происходит действительно во всем мире – и нигде люди не свирепеют, не накидываются на других, не валят столбы, не сбрасывают в реку автобусы…

– Еще немного, Граве, – сказала Ева, – и вы убедите меня в том, что автобус сбросили мы с вами.

– Простите, доктор, не могу принять вашей шутки: для меня все выглядит достаточно серьезно, чтобы не сказать более… Я лучше знаю нас с нашим национальным характером, чем вы, – о господине Милфе я уже не говорю. И вот что я утверждаю: произошел инцидент, да; но не надо сразу же давать ему громкие названия, эпизод есть эпизод, и если даже пошел дождь, даже сильный, не надо спешить с заключением о начале потопа!

– Кстати, – сказала Ева. – Дождя как раз нет. И не было.

– А при чем тут…

– Откуда же вода в канавах? Всегда они были сухими…

– Ах, какая разница, откуда? Господин Милф, надеюсь, я вас убедил?

– Не в том, в чем вам хотелось бы. Понимаете ли, то, что ситуация во всем мире примерно одинакова, может означать и совсем иное: что нечто подобное может происходить не только у вас. Чуть раньше, чуть позже…

– Неправдоподобно. Чтобы люди всего мира…

– Лавина может начаться с одного камушка, разве не так? И почему бы этому событию не оказаться таким вот камушком? А лавина – это и есть та самая НТ-контрреволюция. Кстати, вы не замечали, что у революций проявляется тенденция – завершаться собственной противоположностью?

– Не изучал революций, – буркнул Граве.

– Точно так же жизнь кончается смертью, – неожиданно серьезно молвила Ева. – Что удивительного? Все в мире приходит к своей противоположности.

– Революция! – проговорил Граве сердито. – Я этого слова никогда не любил, потому что оно означает нарушение порядка, то есть мешает жить и заниматься делом. Но почему? Неужели нельзя обойтись без этого?

– В общем, потому, – ответил ему Милов, – что революция чаще всего не знает своей цели, хотя и провозглашает ее; вернее, она не знает, достижима ли цель принципиально, реальна ли она. Следовательно, и пути к цели она знать не может и лишь совершает простейшие и не всегда логичные действия, уповая на то, что нечто получится. Но чаще всего выходит совершенно не то, что хотелось и думалось. Потому что к людскому обществу чаще всего относятся так же, как к природе: оно неисчерпаемо, все стерпит и потому – вперед, без оглядки! А общество, как и природа, несет потери и что-то теряет безвозвратно.

– Это ваше общество, – сказал Граве с раздражением, – хваталось за оружие, когда его морили голодом, лишали свобод – хотя даже и при таких условиях далеко не всегда… Но наше общество! Сегодня! Нет, это лежит за пределами здравого смысла. Общество, с его компьютерами, автомобилями, видеосистемами, кухонными автоматами, рефрижераторами, стиральными машинами, изобилием всего… Извините, Милф, я понимаю, что в вашей стране, может быть, и не все обстоит так, как я сказал, и если бы нечто такое произошло у вас или, допустим, в Польше… Но ведь мы живем в прекрасной, мирной и благоденствующей стране, где нет ни одной хижины, куда не была бы подведена горячая вода!