Десант центурионов - Никитин Юрий Александрович. Страница 8

– Мой мир, – сказал Тверд довольно. – Настоящие парни!

Я потихоньку выбрал свободное местечко под стеной. Тверд обратился к ратнику, что играл с собой в кости:

– Куда направляетесь, дружище?

Тот поднял воспаленные глаза, оглядел Тверда, сплюнул ему под ноги:

– Сыграем?

– В другой раз, – ответил Тверд, не смущаясь недружественным приемом, или просто не замечал такой мелочи. – До Киева доедем вместе?

Лицо ратника скривилось, то ли от мук похмелья, то ли от пренебрежения разговором с простым смердом, не имеющим чести воевать и быть убитым, каким сейчас выглядел Тверд.

– Это военная тайна. А вдруг ты лазутчик? Ждешь, когда проговорюсь, что прем на войну со стратигом Исхолом, что нас полворона, а на вооружении, не считая мечей и копий, триста автоматов, двенадцать пулеметов и две шестиствольные ракетные установки?

Я подпрыгнул, а ратник уже ржал во всю глотку, довольный бородатой остротой.

Мои глаза привыкли к полумраку. В темном углу вагона проступили очертания двух легких ракетных установок, какие создал генерал Засядько в 1815 году. Они несли боевые и зажигательные ракеты на три версты и были приняты на вооружение русской армии, с успехом применялись в русско-турецкой войне 1828—1829 гг. генералом Ермоловым на Кавказе. Их потеснило только появление нарезного оружия, и то ненадолго. Там же в углу блестели медными боками длинные снаряды. Цилиндры, тщательно выточенные шесты для стабилизации полета. В какой год я попал?

Вагон дернулся, мимо раскрытой двери поплыла станция. Паровоз загудел, набирая скорость. В вагон ворвался свежий воздух, и, чем скорее несся поезд, тем быстрее выветривался застоявшийся запах грязи и нечистот.

Я подошел к раскрытой двери, облокотился на перекладину. Толстый брус отполирован множеством рук, локтей, ладоней, я долго стоял так, глядя на проносившиеся мимо островки деревьев, поля, далекие деревни, мелкие речушки…

Тверд перебудил многих, отыскивая однополчан, из его угла слышался гогот, звучные шлепки по спинам. Что не любил я в армии, так это нарочитую, просто показную, грубость. Даже закомплексованные интели, к которым я относил себя, в армии стыдливо прятали врожденную и плюс приобретенную интеллигентность, начинали искусственно смеяться грубым шуткам, сквернословили, о женщинах начинали говорить так, как раньше никогда бы себе не позволили даже в мыслях. Может быть, готовясь к таким недобрым делам, как убийство себе подобных, иначе нельзя, но хотелось бы, чтобы даже в таких вынужденных делах было подостойнее и попристойнее.

В вагоне висела ругань, иногда вспыхивали потасовки. Не всегда спор решали кулаки. Когда есть оружие, всегда хочется его использовать. Возле огнестрельного оружия ели и спали сотники, но острые мечи имелись у каждого. Здесь любой умел пользоваться разящей сталью, и у всякого меча рукоять удобно подогнана по ладони хозяина.

Иногда двобойцев успевали разнять, иногда не успевали. В вагоне слишком тесно, скученность повышает раздражительность, а здесь ехали настоящие мужчины, которые лучше работают острыми мечами, чем языком. Шла естественная убыль, а жалованье отцы-командиры наверняка получили вперед на каждого, зато выплачивать научились у римлян после битвы.

Поезд двигался все-таки медленно, подолгу стоял на разъездах, ожидая встречного. На станциях мы вместе с ратниками выбегали за кипятком, иногда успевали перекусить в корчме, прежде чем ее разнесут разгулявшиеся парни, дважды купались в озерцах.

Однажды поезд остановился возле небольшого поля. Прошел слух, что здесь живут упрямые радимичи. Те самые, что отказались платить дань князю.

Ратники с гиком вытоптали пшеничное поле, срубили яблони, десятка два тут же рысью поспешили в лесок, за которым, по слухам, скрывалась деревушка. Воевода дал потешиться на поле, потом вместе с сотниками пинками и ударами мечей плашмя загоняли гуляк по вагонам. Все было готово к отправлению, наконец из леса вынырнул отряд налетчиков. Они гнали коров, коз, тащили в мешках поросят, гусей, несли связки отчаянно кудахтающих кур. У многих свисали окровавленные мечи, в глаза бросались красные пятна на одежде. Двое сильно хромали, голова вожака была обвязана окровавленной тряпкой.

Чем дальше к югу, тем станции становились просторнее. В вагонах среднего класса народ успевал смениться несколько раз, в телятниках же все чаще вспыхивали короткие жестокие драки.

У раскрытых дверей всегда кто-нибудь торчал, наблюдая за проносящимися станциями. Тверд еще не мог вдоволь наобщаться с настоящими мужчинами, я чаще сидел у двери, свесив ноги из вагона. Однажды меня разбудил веселый вопль:

– Киев! Вижу Киев!

Все бросились к дверям. Если бы не брус, половина народу вывалилась бы, стремясь поскорее увидеть столицу Киевской империи. Паровоз дал три длинных гудка.

Далеко-далеко блестели золотом крыши дворцов. Киев располагался на семи холмах, но за пару тысячелетий разросся так, что теперь там остался только старый центр, а каждое последующее столетие наращивало новое кольцо зданий. Правда, архитектура, судя по всему, здесь не менялась, просто в центре сосредоточилась правящая знать, и вокруг сказочно прекрасного княжеского дворца высились здания одно другого краше.

На крутом берегу над Днепром возвышался над миром колоссальнейший каменный столб. Целая гора, обтесанная в один-единственный обелиск, на вершине которого свирепо смотрело на подъезжающий поезд огромное яростное лицо. Перун, самый молодой из славянских богов, покровитель воинов, истребитель врагов, бог настоящих мужчин!

Я невольно передернул плечами. Показалось, что нещадное лицо бога повернулось ко мне. Высечено грубо, словно двумя-тремя ударами топора. Нашлись мастера ювелирной работы – вон какая резьба на стенах дворцов! – но разве бог войны и настоящих мужчин позволит себе изнеженность затейливой работы?

Поезд споро катил через пригород. Дома здесь поднимались простые, скорее похожие на казармы, хотя гордо крышами задевали тучи. Улицы тоже бедные, проложенные с минимумом индустриальных затрат.