Главный бой - Никитин Юрий Александрович. Страница 26

Леся неспешно отвязывала зайцев от пояса.

– Вообще-то тяжелые, нагулянные… Что с тобой, спрашиваешь? Да, пожалуй, возьмем тебя с собой.

Красавица перевела взгляд на Добрыню, затем снова на Лесю:

– Вы… берете меня в жены?..

Леся поперхнулась, Добрыня промолчал. Леся ответила с неуверенностью:

– Ну, не то чтобы в жены…

Лицо красавицы чуть омрачилось, но, похоже, она не могла долго огорчаться, так как тут же посветлела и прощебетала, как веселая птичка:

– В наложницы?.. Вообще-то я могу сладко петь, танцевать, услаждать ваш слух диковинными рассказами! И хотя я еще девственница, но меня многому обучали… Я знаю, что потребуется от женщины, когда ее вот так захватывают в лесу, когда вокруг трупы, все забрызгано кровью, а мужчина дышит тяжело и пожирает тебя безумными глазами…

Леся бросила зайцев Добрыне под ноги. Он вздрогнул, перевел рыбий взгляд на ее застывшее лицо:

– Опять зайцы? Я видел там кабанчиков.

– Обойдешься, – мстительно ответила Леся. – Выпотрошить сумеешь? Вряд ли твоя царевна сумеет изжарить даже воробья.

Он вытащил из-за голенища нож, а Леся, пока он ровно надрезал шкурку, быстро отрезала лапки, сняла шкурку и успела насадить куски мяса на прутики. Царская дочь восторженно взвизгивала.

Оранжевое пламя превратилось в красное, за кругом света начала сгущаться тьма. Свет костра проявлял под тончайшей тканью царевны ее нежное девичье тело. Леся хмурилась, ее суровый отец воспитывал иначе, но Добрыня почему-то не замечал ни прелестей царевны, ни вкуса зайчатины.

Взор его был суров и загадочен, каменное лицо неподвижно, а красные блики бессильно метались по нему, падали, не сумев удержаться. Амира неумело грызла заячью лопатку, счастливо повизгивала.

Добрыня ел спокойно, он и в дремучем лесу витязь, знает царьградские и всякие разные обычаи, как что жевать, какой палец в какую сторону топырить, но кости в благородной рассеянности метал через плечо в кусты, где тут же их подхватывал, судя по шуршанию, мелкий лесной зверек.

После ужина он бросил конскую попону за чертой света, слышно было, как опустил голову на седло. Заснул он, судя по всему, сразу. Амира, робкая как зайчик, потихонечку придвинулась к Лесе. Та с неподвижным лицом помешивала прутиком угли. Оранжевый огонек вцепился острыми зубками в веточку, побежал вверх. Леся равнодушно швырнула ее в огонь, попыталась отстраниться, но Амира прижалась, как испуганный ребенок, прошептала трусливым голосом:

– Скажи мне, чем я его прогневала?

Леся дернула плечом:

– С чего ты взяла?

– Но он же… Почему не набросился на меня?.. Не взял меня прямо среди окровавленных трупов и разбитого вдрызг оружия и доспехов? Почему не бросил меня прямо в лужу крови и не насытил свое мужское самолюбие? Почему не взял мою девственность как герой, наслаждаясь моими стонами, видя, как от боли я бью дланями по земле, и от каждого взмаха взлетают брызги еще теплой крови…

Леся брезгливо поежилась. Амира смотрела на нее полными обиды и недоумения глазами. Поблизости в темноте спал мрачный и неподвижный как скала их герой. Леся пробормотала:

– А ты сама спроси.

– Боюсь, – прошептала она еще тише. – Господин так суров, а облик его подобен урагану!

– А ты пощебечи, – посоветовала Леся.

– Пощебетать?.. Полагаешь, его развеселит мой звонкий голос, подобно пению волшебных птиц?

Леся скосила глаза на эту невинную красивую дурочку, вздохнула, но не нашлась что сказать.

Рассвет поднимался мучительно медленно. За ночь упала обильная роса. Земля потемнела от влаги, стебли травы усеяло бусинками. Из-за края земли показалось солнце, трава и листья на кустах вспыхнули, как драгоценные жемчужины.

Добрыня проснулся, чувствуя на груди легкое тепло, словно там угнездился на ночь пушистый котенок, разнежился, греет дыханием и мягкой шерсткой. Царская дочь спала, положив голову ему на грудь и обхватив рукой за шею. Ногу забросила ему на живот… да что там ногу, вся залезла, спасаясь от холодной сырой земли.

Скосив глаза, он рассматривал ее чистое нежное лицо, вскинутые в детской обиде тонкие красивые брови, пухлые губы. Чуть приоткрылись, показывая жемчужно-белые ровные зубки. Еще чуть, и как щенок высунула бы смешно язык трубочкой…

Сердце застучало чаще. Горячая кровь, вовсе не рыбья, как считали многие, пошла по телу. Перед глазами замелькали сладостные картинки. Пальцы дрогнули, готовые взять, сгрести, подгрести… но та холодная воля, которую воспитал в себе за годы рабства и… потом поддерживал и развивал, сказала властным металлическим голосом: тот, кому осталось жить не больше недели, имеет ли право кого-то привязывать к себе, внушать надежды?

Вздохнув, он бережно, но как можно бесстрастнее, внешне бестрепетными пальцами приподнял ее голову, сказал холодным рыбьим голосом:

– Доброе утро, красавица! Позволь, я встану. Пора коней седлать.

Ее глаза распахнулись, огромные и полные смертельной обиды. Она сразу же несмело улыбнулась, но в глазах метнулся страх, что повелитель сейчас ударит за ее дерзость и, хуже того, разгневается, не допустит ее к себе больше…

– Утро, – прошептала она, – доброе…

Не решаясь что-то еще сказать этому испуганному ребенку, он сдвинул ее на землю и вскочил на ноги одним могучим рывком. По телу пробежала легкая ящерица боли. Он напряг и распустил мышцы. Побитые суставы чуть откликнулись, но умолкли покорно, как умолкла и ноющая боль: даже тяжелые раны мужчина обязан залечивать в седле!

Она смотрела на него снизу вверх глазами, полными обожания. Снова напомнила ему восторженного щенка, что машет хвостиком, даже если хозяин отшвыривает пинком.

Нахмурившись, он взял себя в железные руки, заставил повернуться, двигаясь как бревно, потащился в сторону вздрагивающих кустов. Там фыркало, чесалось, а ветки трещали, будто валялся и дрыгал в воздухе копытами не конь, а боевой слон.

Леся, что вроде бы спала, как та земля, на которой лежала, открыла глаза и разом села, упираясь в землю. Взгляд ее был чистый, не замутненный снами. Враждебность во взгляде быстро сменялась чем-то похожим на жалость. Проводив взглядом широкую спину витязя, плечи держит развернутыми, перевела взор на царскую дочь.

Амира метнулась к ней, прижалась, всхлипывала. Горячие слезы таким ручьем побежали по ее лицу, что рубашка на груди Леси вся промокла, отсырела. И хотя ночью пальцы сжимались от желания ухватить это тонкое горлышко и удавить заразу, сейчас поймала себя на том, что гладит по голове вздрагивающую от рыданий дурочку, что-то говорит, успокаивая.

– Он не только женой, – говорила Амира, всхлипывая горько, – он даже наложницей меня не хочет.

– Ну-ну, – сказала Леся, в ней боролись облегчение и жалость, – ты преувеличиваешь…

– Это правда!

– Он просто устал.

– Я смогла бы умащить его могучее тело целебными мазями, я сохранила флакон! Я могу разогнать кровь по усталым членам искусным массажем. Я могу… заинтересовать мужчину, даже если он будет на смертном одре! Но почему этот герой… Скажи, ты ведь, как его старшая жена, знаешь какие-то его секреты? Особенности? Поделись со мной!.. Я всегда буду тебе верной и послушной…

Леся прижала ее к груди, такую маленькую и хрупкую, какая из нее невеста, она же ребенок, хоть уже и назначенный в жены.

– Все образуется, – услышала она свои слова. – Все образуется.

– Что? Что образуется?..

– Все, – повторила Леся. Горечь была в ее словах, но эту горечь слышала только она сама. – Не спеши.

– А что с ним?

– Просто не спеши.

Добрыня набросил попону на конскую спину. Снежок, хитря, надул брюхо, Добрыня сделал вид, что поверил, затянул ремни, а потом неожиданно ткнул кулаком в толстое пузо. Снежок от неожиданности выпустил воздух, а пальцы Добрыни быстренько дотянули ремни. Седло на месте, теперь взнуздать…

Он ощутил присутствие Амиры раньше, чем под ее легкой ступней согнулась травинка или донесся легкий аромат ее тела. Что-то светлое и нежное коснулось его души, он на миг замер, но все тот же холод в сердце, все та же тающая неделя в душе…