Князь Владимир - Никитин Юрий Александрович. Страница 109

– Было темно, – прорычал Вепрь. – Мордоклюв закутался в твой плащ, рыло прятал, чтоб стражи не заметили. Я бы сам принял его за тебя. Но скажу тебе, убили не из-за плаща. И не из-за баб. Кто-то заплатил очень хорошо. А то и не просто заплатил! Люди, которые глотают яд, идут на убийство не ради денег.

Лицо его было угрюмое, сумрачное. Ипасписты стояли недвижимо, даже не переглядывались. Наконец Вепрь сказал устало:

– Убирайтесь. Я вас предупредил. Я не знаю, в какую крупную игру впутались, но мне всегда жаль терять хороших воинов… и снова учить желторотых.

Оба в молчании пробрались к своим комнатам. Владимир упрятал золото в сундук, запер и только повернулся к двери, как через порог шагнул Олаф. Был он еще сумрачнее Вепря, но боевой доспех не снял, а из-за плеча по-прежнему выглядывала рукоять меча.

– Что случилось? – спросил Владимир.

– Сам знаешь, – ответил Олаф. – Я иду с тобой.

– Куда?

Олаф рявкнул зло:

– Непонятно? Это уже не твой… Листохвост, или как его там. Это явно отец той, что улещивала пойти к ней на службу… Гм, я бы ей наслужил! Уже через неделю бы родила. То была последняя попытка договориться с тобой или перекупить. Когда ты не ответил, они поняли, что рвешься с помощью Анны куда-то выше. У них тут мозги так устроены! Иначе вообще думать не могут.

– Олаф… что ты предлагаешь?

– С Листохреном же получилось? А ромея возьмем еще проще. Они тут в тепле, дома. Это твой рус Листохряк живет в крепости, а ромея возьмем голыми руками.

Владимир проворчал:

– Не хвались, на рать идучи, а хвались, идучи… гм… с рати. Спасибо, Олаф. Но тогда надо идти прямо сейчас. Пока не знают, что мы вернулись.

Олаф удивился:

– А чего, по-твоему, я даже сапог не снял?

Сапоги пришлось все-таки сбросить. Владимир первым вскарабкался на огромную старую оливу, перепрыгнул на высокий забор. Олаф, ругаясь сквозь зубы, лез по дереву, по скалам все же проще, надежнее, но когда оказался на заборе, из темноты сонно вскрикнул сыч.

– Уже на лестнице, – пробурчал он. – Ладно, зато в драке я опередю снова.

Слабый рассвет вычленил из тьмы блестящие перила лестницы. В верхние этажи ромеев лестницы обычно пристраивают снаружи, и где-то наверху карабкается осторожный Вольдемар, щупает выщербленные ступени из мягкого камня, старается не замечать нечистоты, что щедро плещет челядь с лестниц, обычно заливая ступени.

Олаф прыгнул в темноту, чутьем и нюхом угадывая ступени. Пальцы зацепились за камень, но животом и коленями ударился так, что дыхание вылетело со всхлипом. Подтянулся, переждал, восстанавливая дыхание, а в это время далеко вверху блеснула искорка, похожая на холодную звездочку. Хольмградец уже достиг верхнего этажа, это рассвет отразился на лезвии его меча.

– Погоди, – прошептал Олаф. – Ты ж без меня пропадешь, дурак.

Он едва не столкнул Владимира, боднув с разгону, торопливо вытащил меч. Некоторое время молчали, дышали часто, но даже это старались делать бесшумно. Наконец рука хольмградца тронула Олафа за плечо.

– Готов?

– Давно, – ответил Олаф оскорбленно. – Я не знаю, чего ты рассиделся здесь?

– Пошли. Но старайся без шума.

Церетус сосредоточенно писал, когда за спиной открылась дверь. Сейчас его мягко, но настойчиво начнут причесывать, умащивать благовониями, одевать, все это стараясь проделать как можно незаметнее, ненавязчивее, дабы не нарушить ход мыслей светлейшего сенатора, бдящего об интересах империи больше, чем сами базилевсы, потом бережно натянут на его старческие ноги мягкие замшевые сапожки…

Широкая ладонь зажала ему рот. Он дернулся, затылок уперся в стену, он не сразу понял, что это не стена, а широчайшая грудь. Горло ожгло холодом. Он застыл в страхе, ощутил холодное лезвие.

Над ухом негромко пророкотал мужественный голос:

– Доброе утро, Церетус.

– Утро доброе, – прошептал он в ладонь, что на миг ослабила давление. Скосил глаза, но грубые пальцы сдавили рот с такой силой, что затрещала кожа, вот-вот захрустят непрочные кости.

– Что скажешь еще, Церетус?

– Я не стану кричать, – пробубнил он. – Догадываюсь…

Ладонь исчезла, перед сенатором появился тот самый проклятый гиперборей. Высокий, мужественно красивый, отважный и расчетливый, с умными проницательными глазами и жестоким волевым ртом. Обнаженный меч, однако, направлял острием ему в грудь, и Церетус понимал с отчаянием, что не успеет даже крикнуть, позвать на помощь.

Притворившись ошеломленным больше, чем чувствовал, он быстро пробежал глазами по окнам, остановил взгляд на двери. Теперь понятно, что за стон почудился в ночи за окном. Похоже, ни один из шести стражей не придет на помощь.

– Ты один? – спросил он дрожащим голосом.

– Сюда никто не войдет, – сообщил Владимир.

– Понятно, – ответил Церетус сипло. – Твой викинг сторожит входы… Чего ты хочешь? Руби, раз уж сумел пройти.

Владимир усмехнулся:

– Знаешь, что не зарублю, потому и говоришь так смело. Я мог бы поразить тебя раньше. Но я пришел по делу.

Церетус сглотнул, сказал неуверенно:

– Я полагал, что и военный отряд не вломился бы в мой дом.

– Отряд – да, – согласился Владимир.

Он молча смотрел в подвижное лицо сенатора, и тот вспомнил, что этот человек, как сказали о нем, пришел из страны дремучих лесов, где не видят солнца, страны бездонных и бескрайних болот. Там свои приемы войны… А второй, который явно сейчас охраняет дверь, вовсе из мира скал, хмурого неба и холодного моря.

– Да, – пробормотал он, – я предусмотрел защиту от лучших в мире солдат, но не от гипербореев… Но я не знаю, о каком деле можно говорить. Разве что самому подставить горло под твой меч?

Владимир сказал медленно:

– Горло? В моей стране у живого… еще живого врага вырывают печень!.. А потом раскалывают череп и поедают мозг.

У сенатора вырвалось:

– Такую дикость, да чтоб христиане…

Владимир холодно удивился:

– Я что, христианин?

Коричневые глаза гиперборея смотрели немигающе. Сенатор увидел в них такую жестокость, что внутренности разом превратились в лед. Он ощутил смерть во взгляде, близкую и жестокую. И тем страшнее, что гиперборей не кричит, не ярится. Он просто зарежет.