Князь Владимир - Никитин Юрий Александрович. Страница 49

Владимир чувствовал себя загнанным в угол. Конунга приветствуют меньше, чем его сына. Тот одарен той редкой мужской красотой, что бросает ему под ноги сердца женщин и не вызывает злобы у мужчин.

Тригвасон встретил взгляд хольмградца, нахмурился:

– Олаф, я готов отпустить тебя на службу в Царьград. Ты многое увидишь, многому научишься. Даже если не заработаешь денег… никто еще не привозил оттуда ничего, кроме ран и увечий, то все же повидаешь дальние страны, узнаешь сильные стороны и уязвимые места. Будешь знать, куда направить удар наших жадных до славы и крови героев!

Олаф слушал подозрительно. Отец слишком неожиданно переменил мнение, это настораживало.

– Но у меня есть одно условие, – продолжил конунг, и Олаф едва заметно улыбнулся. – С тобой поедет русский конунг. Он тоже хочет попытать счастье на службе императора. Вам двоим будет легче… Мое условие в том, что из вас двоих старшим будет он. Ты будешь подчиняться ему!

Олаф покачал головой:

– Отец, я поеду с твоим разрешением или без него. Мне не нужен спутник. Тем более старший.

– Он конунг, – напомнил ему Тригвасон.

– А я сын конунга, – ответил Олаф насмешливо. – Отец, я могу поехать только во главе отряда, пусть даже самого маленького… пусть даже в нем будет один человек, или же еду сам. Я подчиняюсь тебе, конунгу Свионии, а не конунгу из далекого и чужого Хольмграда!

В мертвой тиши было слышно тяжелое дыхание конунга, Олафа, в то время как остальные затаили дыхание. Напряжение было такое, что кто-то мог хлопнуться на пол мертвым, когда Владимир сказал осторожно:

– Великий конунг, позволь мне слово?

– Говори, – сказал конунг, слова его пришли чересчур быстро, он тоже жаждал как-то выйти из этой схватки с сыном, которой не желал.

– Твой сын – отважный воин, – сказал Владимир, и только конунг уловил оскорбительный смысл, который вложил в свои слова хольмградец. Уловил, но смолчал: тот прав. – А воины редко подчиняются более умному или знающему… они признают лишь более сильного.

Этими словами он вовсе низвел Олафа до уровня лесного волка, однако конунг лишь кивнул, его сын и сейчас не поймет, процедил сдавленно:

– Продолжай.

– Мы не станем состязаться, кто грамотнее… или кто лучше знает, как воевали македонцы, – сказал Владимир громче, – хотя сыну конунга это знать бы не мешало… Мы просто решим все в поединке. Можем драться либо до первой крови… либо тупым оружием… либо на бревне… Проигравший да подчинится!

Конунг перевел взгляд на Олафа:

– Согласен?

Олаф широко улыбнулся:

– Зачем мне тралл? Я не стыжусь даже черной работы. И все умею делать сам.

– Ты зря так уверен, – сказал отец многозначительно.

Олаф вспыхнул:

– Отец, ты же знаешь меня!.. Я даже не могу гордиться шрамами, полученными в битвах, потому что сражал врага раньше, чем тот успевал меня даже поцарапать!

– Конунг Вольдемар тоже чист кожей, – напомнил конунг.

– У него могут быть другие причины!

– Так проверь, – предложил конунг. – А проигравший да подчинится!

Олаф сжал зубы, под кожей вздулись рифленые желваки.

– Добро. Но не пожалей.

Собравшиеся задвигались, заговорили. Кто бы ни вышел победителем, но окончательная ссора отца с сыном предотвращена. Пусть ненадолго, когда-то кровь прольется, но сейчас схватка будет другая…

Владимир видел, что конунг посматривает на него с сомнением. Конечно, хольмградский конунг умеет владеть оружием, но и его сын – лучший из викингов, в поединках нет равных, в морских набегах первым вступает в бой и последним выходит, бьется яростно и весело, всегда полон сил! Или хольмградец, в чьих глазах видна не только отвага, а ему, конунгу, виден также и острый ум, что-то задумал?

Двое сошлись в круге. Олаф смеялся и потрясал топором. Скупое северное солнце рассыпало блестки по могучим мышцам. Плечи широки, грудь необъятна, как у тура, живот в тугих валиках мускулов. Руки толстые от обвивших их мышц, ладони как весла с большого драккара.

– Еще не передумал, конунг? – крикнул он весело.

За его спиной смеялись громко и победно. Владимир молча расстегнул пряжку, отшвырнул плащ, а затем, подумав, стянул через голову вязаную рубашку-свитер.

Смех собравшихся стал сдержаннее. Хольмградский конунг был со смуглой кожей, его мышцы выступали не так рельефно. Пальца на два ниже Олафа, явно легче, но наметанные глаза наиболее знающих воинов сразу определили, какие мышцы хольмградца развиты упражнениями с тяжелым мечом, какие вздулись от бросания копья, какие появились от бега с мешком камней за спиной. Он был настоящим воином, викинги с такими сталкиваться не любили.

Владимир сделал два шага вбок, оставив солнце за спиной. Олаф усмехнулся, слабые лучи не затмят ему взор, но предусмотрительность противника понятна. Отец, в старости ставший осторожным, говорил, что в поединке не бывает мелочей…

Щит он взял небольшой, из бука, обтянутый кожей и с набитыми железными полосками. Вообще предпочел бы обойтись без щита, это для трусов, но иначе не допустят даже к поединку. Зато боевой топор любовно поворачивал перед собой, любовался отблесками света. Сердце начало стучать чаще, горячая кровь пошла по всему телу, ударила в голову. Что может быть лучше на свете, чем держать в горячей ладони рукоять тяжелого топора?

Владимир нагнулся к камню, где сбросил одежду и обе перевязи. Мышцы рельефно перекатились под смуглой кожей, тугие как канаты на баллистах ромеев. Когда он разогнулся, в руках блеснуло по мечу.

По кругу пробежал уважительный шепот. Хольмградец повернулся к конунгу, ждал. Глаза были холодными. Он молчал, не двигался.

– Оберукий, – сказал конунг, усмешка раздвинула губы, но тревога в глазах стала глубже. – Надеюсь, ты знаешь, как ими пользоваться.

Владимир уловил скрытый смысл, кивнул. Отец знал нрав сына и теперь уже боялся потерять наследника.

Олаф поворачивался перед ревущей толпой друзей, вскидывал в приветствии руки. Его мышцы перекатывались под белой кожей, как морские валуны. Он весь был из этих тяжелых глыб, а когда раскидывал руки, видно было, какая тяжелая масса мышц на плечах, спине и груди, в поясе был тонок, хотя и там бугры вспучивали кожу, заросшую рыжеватым мехом.