Последняя крепость - Никитин Юрий Александрович. Страница 8

Гургис хохотнул, ничуть не обидевшись, сказал живо:

– У тебя пытливый ум. В чем-то ты прав, но ведь нужны и те люди, которые выявляют чужие ошибки? Это позволяет их увидеть и исправить! Если думаешь иначе, ты не прав.

– Сознание правоты, – ответил горец раздраженно, – важнее для человека, чем двое свидетелей.

Гургис и Неарх переглянулись: горец непрост. Гургис кашлянул, сказал как можно мягче:

– Как я понял, ты хочешь забрать сына?

– Да, – отрезал горец.

– И не дать ему учиться?

– Он учится дома.

– Чему? Пасти коров?

– Мы не пасем коров.

– Тогда коз? Пойми, если юноша тянется к знанию…

– Только те знания чего-то стоят, – прервал горец, – которые идут от веры.

Гургис широко улыбнулся:

– Ошибаешься. Вера и знания – абсолютно разные вещи. Даже противоположные. Мне жаль, что сейчас закончатся занятия и ты заберешь способного юношу. Он мог бы стать далеко не последним человеком в эллинском мире!.. Но останется всего лишь невежественным пастухом.

Горец повернулся к ним всем телом. Даже сидя, он выглядел великаном, потому что спину держал прямой, плечи развернутыми, а грудь угрожающе бугрится мускулами. Глаза сверкнули, он сказал с гневным жаром:

– Невежественным? Да пусть он останется стократ невежественным, чем окунется в то море гнусностей и непристойностей, которое именуете эллинской культурой!

Гургис охнул, развел руками:

– Море непристойностей? Это о чем, о великих трагедиях Софокла?

К его удивлению, горец не обратил внимания на имя знаменитого драматурга, лишь мотнул лохматой головой, волосы вздыбились, как под порывом ветра.

– Софокл?.. – прорычал он гневно. – Кто говорит о Софокле, когда я вчера видел в выстроенном вами амфитеатре одни ужасающие непристойности? Как вы пафосно говорите о погоне за красотой!.. Это и есть, по-вашему, красота по-гречески?

– Ну, это… – начал Гургис.

Мататьягу прервал с еще большим гневом:

– Я сам вам скажу! На словах это восхищение шедеврами искусства, а на деле – жажда разделить ложе с красивым мальчиком!

Гургис поморщился:

– Ну, такие наклонности далеко не у всех…

– Не у всех? – изумился Мататьягу. – Я везде слышу «греческая любовь», это почему? Ладно, а добиться благосклонности куртизанки и предаться с нею самым немыслимым скотским утехам – разве это не ваша погоня за красотой?

Гургис возразил сердито:

– Телесные утехи – часть жизни человека. Делать вид, что их не существует, сплошное лицемерие. Так поступают только ваши фарисеи. Так что такое отношение… фарисейство, иначе не скажешь!

Мататьягу пожал плечами:

– Как хотите. Нам больше нравится наш возвышенный Бог, который не опускается до того, чтобы пробираться по ночам в постели чужих жен, пока их мужья на войне. Не совокупляется с животными, как ваш Зевс… Да, ваш Зевс совокуплялся с птицами, рыбами, тритонами! Я даже не знаю, как можно уважать таких богов! И как таким поклоняться?

Гургис вспылил, но Неарх удержал, положив широкую ладонь на узкую кисть философа и сдавив, сказал после паузы:

– Честно говоря, и мне это не очень… нравится. Но, к счастью, это остается в стороне, даже в прошлом, а вот наша геометрия, наша драматургия, литература, архитектура… все это наглядно перед глазами. И потому наш народ так охотно эллинизируется.

Мататьягу покачал головой:

– Не весь, не весь.

– Ты имеешь в виду, – спросил Гургис, – какие-то горные деревушки?

– Я имею в виду, – отрезал Мататьягу, – народ Израиля.

Гургис усмехнулся:

– Мы тоже народ Израиля.

– Уже нет, – возразил Мататьягу.

Гургис подумал, согласился:

– Ты прав. Я уже народ этой вселенной. Кем так быстро становится мой народ.

– Это не твой народ, – твердо сказал Мататьягу. – А мой… он пережил и не такое.

Гургис покачал головой:

– С эллинами иудеи еще не сталкивались.

– Сталкивались, – отрезал Мататьягу. – Только тогда вы звались египтянами. Где тот великий народ, под мощью которого прогибалась земная твердь?.. Где Вавилон, который столько держал нас в плену? Где Ассирия, Финикия?..

Он выпрямился, глаза грозно сверкали. Гургис и Неарх снова переглянулись, доводы разума на фанатика не действуют, у них своя вера в свою правоту, тут уж неважно: прав в самом деле или нет, важно ощущение правоты.

В самом деле, тысячи лет евреи скитались крохотным кочевым племенем. Маленькой такой мышкой, сновавшей между ног таких гигантов, как потрясавшие вселенную государства Вавилонское или Ассирийское, не раз походя разорявшие Палестину. Каким образом евреи сумели выжить и сохраниться в течение двух тысячелетий среди непрерывных схваток и взаимного уничтожения всех этих великих держав?

Гургис на миг ощутил укол совести, словно по его вине эти невежественные люди, пережив два тысячелетия блужданий, рабства, массовых уничтожений и изгнания, снова вернулись на свою родину, – лишь затем, чтобы немедленно оказаться перед угрозой уничтожения. Но на этот раз им не уцелеть, чуда не будет.

Он вздохнул, уже сочувствующе к мятущемуся варвару, так и не понявшему, что ход истории не переломить.

– Все, – сказал он и снова вздохнул, – к чему прикасается Эллада, тотчас эллинизируется. Тут уж ничего не поделаешь, ни один народ не в состоянии противиться сказочной красоте греческой культуры, глубине философии, величию их жилищ и стадионов. Но разве не так должно быть? Низшее уступает высшему.

Мататьягу сказал резко:

– Выше всех – Бог! Пока мы верны ему, он нас не оставит.

– Уже оставил, – заверил Гургис.

– Нет, – возразил Мататьягу.

– Но ты же видишь, что твой народ уже эллинизировался?

– Я – нет, – отрезал Мататьягу. – И мои дети – тоже. Да, мы горцы, но мы чтим заветы. Это испытание, которое посылает нам Господь.

– Не слишком ли суровое?

– Каждому народу посылает по его силе, – ответил Мататьягу немедленно. – Кому не посылает, того не уважает. Господь наделил человека свободой воли, так что человек может по своему выбору обратиться к Богу или отвернуться от него. Он может действовать во славу Божию или против него. Не всякая удача обязательно обусловлена Божьим благословением. Человек может достичь власти просто потому, что не считается ни с какими законами морали, а вовсе не потому, что ему помогает Бог. Это оставляет Богу свободу возлагать на человека ответственность за его поступки – как за достижения, так и за неудачи.

Гургис морщился, но Неарх как будто погружался все больше в раздумья, будто в бредовых глупостях фанатика есть какая-то крупица истины. Греческая идея богов подчиняет человека богам. Еврейское представление об отношении человека к Богу делает евреев свободными в их действиях. Ни о каком фатуме у них не может быть и речи. Хорошо это или… нет?

От гимназии раздались веселые голоса. Первыми вышли два стража, за ними группа юношей в белоснежных туниках. Один из стражей указал в сторону ожидающего горца и что-то сказал ученикам.

Гургис поднялся одновременно с горцем.

– Оставь сына в гимназии, – попросил он.

Горец не ответил, широкая борода распушилась, глаза вспыхнули грозным огнем. Не двигаясь, он испепелял взором черноволосого красивого юношу, что подходил смущенно, словно девушка, запинался и смотрел под ноги.

– Так вот как ты использовал свободное время, – прогремел горец. – Ты не мог придумать ничего лучшего!

– Отец, – сказал юный Шимон, опустив взор, – я же не к блудницам пошел.

– Лучше бы к блудницам, – бросил горец горько. – Там пачкаешь только тело, но не душу. Пойдем, расскажешь братьям, как низко ты пал…

Юноша бросил виноватый взгляд на Гургиса и Неарха, понурил голову и пошел за грозным отцом, а тот ни разу не оглянулся, спускался с холма быстро, почти бежал, словно скверна цеплялась за его ноги.

Неарх сел, Гургис беспокойно переступал с ноги на ногу, все в нем кипит, где же безмятежность философа, нельзя же так становиться на дыбки, словно молодой конь, но сердце все колотится о ребра, а грудь вздымается, словно только что вылез на берег после заплыва через морской залив.