Семеро Тайных - Никитин Юрий Александрович. Страница 61

– Да, надо было бы отпустить тебя полазить по всем морям, чтобы рыбой пропах, ряска на ушах… Эх, долго тебе еще карабкаться, чтобы перестать думать задницей, как все люди, а начать головой, как принято у колдунов!.. Я ж ясно сказал, что это самая древняя жемчужина на всем белом свете! И та… Хамада… Хамука…

– Хакама, – подсказал Олег.

– Хакама, – согласился Короед. – Ишь, имечко… И она сказала, верно?

Он замолчал, смотрел ожидающе, однако Олег только беспомощно развел руками:

– Все равно не понял.

– За это время старые моря высохли, а на их местах выросли горы. Потом и горы рассыпались в пыль, там были болота, затем леса, а когда леса вывелись, долго-долго голая степь… что постепенно превратилась в нынешнюю пустыню.

Олег молчал, пристыженный. Когда все объяснял, все кажется так просто, и думаешь с досадой, как же сам не догадался.

– Как я ее найду?

Короед свистнул, в дупло влетел темный комок, расправил крылья и бухнулся на плечо колдуна. Олег отшатнулся, на него враждебно смотрела красными глазами летучая мышь. В красной пасти блестели острые длинные зубы, нёбо и язык красные как пламя.

– Она укажет, – сказал Короед. – Но остался один пустяк, который пока одолеть некому… да-да, некому.

– Какой?

– С той поры как высохло море, – пояснил Короед буднично, но в голосе слышалось злое торжество, – да-да, у морей такая дурная привычка! Вроде бы глубокое, вроде и воды хватит, чтобы перетопить всех дураков на свете, но почему-то высыхает… Так вот, когда вдруг высохло, то ветрами туда нанесло пыли, та уплотнилась, стала такими камешками, что просто… гм… Камни за тысячи лет уплотнились, теперь это один литой камешек. Где-то в полверсты толщиной. Или в версту, теперь не угадаешь. А может, и в пять. Ни один чародей мира не в состоянии проникнуть к той Жемчужине!

Олег смиренно потупил взор, стараясь держать на лице выражение смирения и отчаяния:

– Что ж… Если великие колдуны не могут, то куда мне с кувшиным рылом. Я только побываю там, погляжу хоть на место, под которым сия драгоценность! Мне дивно и возвышенно будет от мысли, что под моими ногами такое чудо из чудес.

Короед на миг опешил:

– Так ты… еще не передумал?

– Я ж говорю, – признался Олег смиренно, – для меня великая честь просто побывать там. Может быть, это и будет мое самое великое деяние? Может быть, мне потом всю жизнь не слезать с печи! Зато буду помнить и гордиться… А уж нарассказываю!

Короед нахмурился, уже жалел, что предложил этому неотесанному увальню в поводыри свою летучую мышь, что наверняка умнее. Ишь, жмурится как кот, предчувствует, как будет рассказывать своим и чужим внукам.

– Ну давай, – буркнул он, – паломник! Паломничай.

Могучий дуб остался далеко за спиной, но он еще долго брел как простой странник, вдруг да Короед следит за ним, а потом и вовсе сел, разжег костер, приготовил поесть и снова разложил карты. Что-то смутно тревожило, на всякий случай решился просмотреть звездные карты всех встреченных колдунов начиная от Россохи.

…По спине пробежал смертельный холод. Он ощутил себя уже не на краю могилы, а на дне, связанного и беспомощного, когда сверху уже начинают сыпать землю. Этот лесной колдун, к которому начал было чувствовать симпатию, его смертельный враг. С его помощью через три дня его, Олега, убьет Россоха. Это так же точно и неотвратимо, как само движение звезд.

Тоненький голосок, тоньше комариного, прозвучал у самого уха:

– Ты в самом деле пойдешь искать Жемчужину?

Олег шарахнулся, но голосок раздавался почти над ухом. Там на веточке смешно разевала крохотный ротик летучая мышь. Зубки блестели, темные бусинки глаз сверкали, как огоньки на изломах камня.

– Это ты верещишь? – изумился Олег.

Мышь пропищала:

– А что, видишь кого-то еще?

– Да нет, – пробормотал Олег. Он силился вспомнить, ковырялся ли в носу, жутко перекосив харю, где и как чесался. – А ты, значит, и говорить умеешь?

– Да нет, – пропищал голосок, – это тебе только чудится.

– А-а-а-а, – понял Олег. – Мара!.. Тогда я эту мару…

Он протянул руку к мыши, пальцы растопырил. Мышь с визгом взлетела, пошла кругами над его головой:

– Какая тебе Мара? Меня зовут Калантина Золотоволосая. Когда меня привели к этому… он сказал, что слишком длинно, и назвал меня Калашкой. Под этим гнусным именем я и жила. Его ученицей!.. Потом перепутали пару заклятий… Ну, он меня так и оставил.

Олег изумленно наблюдал за меленьким зверьком. Тот наконец осторожно сел ему на плечо, но крылья держал растопыренными, царапая щеку острыми коготками, готовый взлететь в любой миг.

– Ничего себе, – пробормотал он снова. – Так ты мышью и останешься?

– Не знаю, – пропищал тонкий голосок. – Сначала я донимала, чтоб обратно… А теперь и не знаю. Так тоже хорошо. Только он, похоже, решил заодно и от меня избавиться.

Олег насторожился:

– Как?

– Ясно же, что не вернешься. То ли сгинешь, то ли заблудишься в дальних странах. Это ж только туда сколько лет добираться!

Олег пробормотал:

– Они что, сговорились? Все только и думают, как с глаз долой. Да так, чтоб состарился, пока только в один конец… Впрочем, еще Россоха сказал, что все колдуны одинаковые.

Поляна вышла навстречу просторная, с густой травой, деревья почтительно разошлись в стороны, словно зеваки, наблюдающие за дракой. Возможно, здесь по ночам танцуют лешие или мавки, с детства наслышан про их колдовские пляски, но, скорее всего, дерутся. На мечах или рогах, но дерутся. Все на свете с кем-нибудь да бьется…

В груди жар быстро угасал, пришли пустота и холод, но вихрь уже мчался по кругу, срывал верхушки трав, а потом уже ломал сочные стебли и носил с бешеной скоростью по кругу, наконец выдирал траву с корнем, выламывал комья земли, но Олег уже ничего не видел, ноги оторвались от земли, он напряг грудь и задержал дыхание. Особенно давит вначале, чуть зазевайся – позавидуешь лягушке под колесом перегруженной телеги…

Сперва несло в зеленом вихре, похожем на узкогорлый кубок, потом траву и комья земли растеряли по дороге, сок смыло встречным ветром, стены стали пугающе прозрачными, он с содроганием видел, как далеко-далеко со звездной неторопливостью проплывают лесные массивы, пятна степей, горные цепи, снова степи, что постепенно теряют зеленый цвет, превращаются в выжженно-желтые…

В груди стало совсем пусто, сердце билось все слабее. Он ощутил привкус крови, напрягся как мог, усилием воли послал вихрь ниже, еще ниже…

Когда вершины барханов замелькали всего в сотне саженей, тяжелая глыба льда во внутренностях заставила вскрикнуть от острой боли. Почти теряя сознание, он заставил вихрь почти замереть в пространстве, вслепую снизил еще, еще, затем вихрь распался на острые струи, что зашипели как змеи и пропали в горячем песке.

Ужас высоты ударил как молотом. Он падал в бездонную пропасть, голое плечо обожгло сухим и горячим, засыпало лицо, он чувствовал горячий песок со всех сторон, а когда наконец его перестало вертеть, как щепку в кипящей воде, он долго лежал недвижим, приходя в себя, прежде чем осторожно раскрыл глаза.

Слева было синее-синее небо, а справа высилась пологая стена бархана и был виден след, как от упавшей с неба глыбы, когда катился по склону, врываясь то плечом, то тупой головой, то подогнутыми коленями.

А если бы упал не на склон, мелькнуло в голове, и от этой мысли потемнело в глазах. Страшась потерять сознание, он судорожно развел сдавленную грудь. Кости затрещали, а горячий сухой воздух хлынул в глотку как водопад.

В знойном оранжевом мире во все стороны уходили исполинские волны оранжевого песка. Вершинки барханов горели как расплавленное золото, но даже в тени между этими горбами была высвечена каждая песчинка.

Сухой воздух жадно выпил крупные капли пота, стер мокрую пленку. Сухие струи жадно вливались в грудь, впитывали сырость и мокроты.