Я живу в этом теле - Никитин Юрий Александрович. Страница 7

– Крупные, заразы, – сообщил первый. – У тебя есть монетка?

– А что?

– Сообщить надо.

Мордорыл поглядел на труп, поколебался:

– Ладно, позвоню. Только сперва надо этим, ну, которые зарабатывают на новостях в телевизоре. Они приплачивают, если их позвать раньше. Ну, раньше ментов. Народ страсть как любит смотреть на мертвяков и всяких задавленных на улице! Мол, хорошо, не меня…

Первый хмыкнул:

– Начнут спрашивать, не опознал ли кто.

– А это затем, чтобы крупно показать на весь телевизор, – пояснил Мордорыл со знанием дела. – Родителя звонят, ругаются, что детей стращают, а эти так это резонно: а мы для опознания!

Оба оглянулись на труп, от которого не особенно обезображенными остались ноги, даже гениталии сожраны начисто. Живот проели до позвоночника, там и сейчас двигалось, ребра подрагивали, словно утонувший, даже пролежав пару недель в теплой воде, пытался вздохнуть.

Первый подумал, предложил:

– Зря вытащили целиком. Давай чуть приспустим обратно.

– Зачем? – удивился Мордорыл.

– Да чтоб следы насильственной смерти не высохли, – пояснил первый.

Мордорыл сказал с сомнением:

– Думаешь, насиловали? Хотя с этими новыми русскими.

– Насильственной! – повторил первый с презрением. – Тупой ты, хоть и что-то там кончал, если не брешешь. Это значит, насильно его убили.

– Насильно? – переспросил его напарник, который что-то или кого-то кончал. Челюсть его отвисла, из уголка рта потекла мутная слюна. – А как?

– Ну, да. Силой, значит. Так что пусть лежит, как был. А пока приедут, мы еще с десяток раков снимем. Они ж мертвечину за версту чуют! Вот смотри, еще один ползет… Давай, собирай! Твоя ж Галька их живыми жрет. А Китя так и вовсе только дерьмо из них высмактывает.

Мордорыл при упоминании не то родни, не то домашних животных откинул почти интеллигентскую щепетильность, не пригодную в эпоху рынка, вошел в мутную, как политика, воду и, стараясь не прикасаться к мертвяку, ухватился за сеть. Тело утопшего сползло до половины в воду. Песок цвета сибирской нефти чуть взвихрился, но было видно, как новоприбывший рак, а за ним еще один, помельче, обрадованно вцепились в распухшую ступню.

А в самом деле, подумал я с горькой насмешкой. Чего добру пропадать. Утопшему уже все равно, закопают в дорогом гробу или его тело съедят собаки. Он перестал быть, когда угас последний лучик сознания. Как горько завещал один польский поэт: «Хоронить себя я завещаю всюду, все равно при сем присутствовать не буду».

Я уже собрался идти дальше, но тут из-за тучки выползло солнце. Острый, как скальпель, луч вонзился в уже почти голый череп, и тут внутри меня что-то предостерегающе дрогнуло. В утопленнике проступило нечто тревожно-знакомое.

Чувствуя себя так, словно мне приставили к ребрам острые ножи, я осторожно сделал шажок назад, украдкой огляделся. Вроде бы никто не следит. Двое прохожих остановились неподалеку, но смотрят вроде бы на утопленника. Мальчишка подошел совсем близко, тоже уставился с живейшим интересом.

Стараясь не привлекать к себе внимания, я попятился, не делая заметных движений. Когда жиденькая цепочка зевак оказалась между мной и утопленником, я сгорбился, пошел потихоньку, держась по ту сторону нестриженых кустов.

Дома тянулись знакомые, привычные. Я ходил по этой улице тысячи раз. Я? Мои это воспоминания или только этого меняносителя? Вряд ли я прошел весь путь от рождения. Это было бы слишком нерациональной тратой времени. Проще всадить меня в тело ничего не подозревающего туземца, взять его воспоминания, чтобы не выделяться, не привлекать внимания…

Петляя по знакомым проходным дворам, я выбрался на ту улицу, где впервые поднялся с четверенек. Я знал здесь каждый камешек, и все-таки эта улица была уже другой. Совершенно другой. Мои подошвы мягко ступали по ноздреватой смеси смолы и мелкой гальки, уложенной просто на землю. Справа тянулась стена из обожженной глины. Время от времени открывались двери, обитатели этого мира сновали взад-вперед, озабоченные добыванием пищи, одежды, поиском новых самок, которых надо оплодотворить, дабы продлить себя в бездны времен…

С холодком ужаса и обреченности я ощутил, что улица все та же, мир все тот же, но во мне в эту роковую ночь включилась некая программа, после чего я вдруг увидел, что я совсем не тот, кем себя считал все эти годы.

Да к черту годы!.. Теперь я уверен, что меня всадили в тело этого двуногого существа именно в эту ночь. Может быть, вообще за секунду перед пробуждением.

Существ этой планеты, чтобы не вздрагивать от одного их вида, я старался не замечать, но одно заставило повернуть голову.

От супермаркета к троллейбусной остановке весело и гордо несла себя на двух длиннющих и очень стройных ногах, как говорят, от шеи, Рита, соседка с шестого этажа. Яркая, будто картинка журнала мод, с призывно выпяченными далеко вперед молочными железами. Они колыхались при каждом движении, я невольно задержал на них взгляд, как и всякий самец, а она еще издали улыбнулась мне хорошо и призывно. Зубы блеснули белые, острые резательные спереди, по два мощных клыка на краях верхней и нижней челюсти. У местных существ такие зубы у всех, даже у меня, разве что у многих подпорченные, но у Риты они белые, как фарфор, она широко и охотно улыбается, то есть раскрывает широко рот, что вообще-то характерно для всех хищников, а дальше, как я помнил, у нее зубы тянутся мощные, широкие, разжевывательные, раздавливающие мелкие кости силой челюстей, там и рычаг короче, и зубы крепче, мощнее.

– Привет, – сказала она дружелюбно, – что ты так рано?.. Я слышала, ты сова…

Голос ее был музыкально-зовущий, я почему-то сразу увидел ее обнаженной в постели, волосы разметаны по подушке, она смотрит на меня, нависшего над нею, со страхом и ожиданием.

Правую руку ей оттягивал пластиковый пакет, сквозь прозрачный бок просвечивало кроваво-красное, истекающее кровью. В одном ломте еще теплой плоти я узнал мясо довольно крупного зверя, а в другом пакете колыхалась печень: скользкая, мокрая, еще почти трепещущая.

– Да так, – ответил я с трудом, пришлось прилагать усилия, напоминая себе, что она одета, к тому же мы на улице, а в этом мире уже перестали хватать и грести под себя понравившихся самок вот так сразу, без некоего ритуала, – не спалось что-то. А ты?

– Я жаворонок, – сообщила она гордо, хотя, по мне, больше походила на молодую и полную сил пантеру в период течки, гибкую и опасную. – После шести не могу улежать в постели. Хотя… гм… бывают исключения.

Троллейбус подошел, распахнул двери. Вышли двое обитателей этой планеты, а взамен куча юных самцов и недозрелых самочек с гоготом ввалилась в распахнутые двери. Троллейбус тронулся, створки нехотя задвинулись. Рита смотрела мне в глаза. Я вспомнил, что нынешнее жалованье позволило бы моему разумоносителю содержать двух жен или избалованную любовницу. А эта самочка хороша с ее сочным, зовущим телом. Я даже уловил манящий запах, то ли в духи в самом деле добавляют половые гормоны, как пишут, то ли я услышал ее чистый зов без всякой парфюмерии. У нее красивые дугообразные брови, густые длинные ресницы, длинный точеный нос с красиво вырезанными ноздрями обеспечивает грудь прогретым и очищенным воздухом. Тонкая в поясе, что позволяет свободно нагибаться и двигаться, с небольшими жировыми прослойками на животе, что обещает предохранять ребенка в утробе от случайных толчков, а также дает теплоизоляцию от холода. Кстати, в бедрах соблазнительно широка, что позволит рожать легко и сравнительно безболезненно.

Я ощутил, как тяжелая густая кровь прилила к чреслам, там потяжелело. Мощный зов пошел от гениталий, я едва не двинулся к ней, глядя бараньим взглядом и вытянув руки. Природа создала одних приспособленными к жизни, других – нет, а инстинкт продления рода именно приспособленных велит считать красивыми, зовущими.

Я ощутил, что не могу оторвать глаз от ее сочных красных губ, чуть припухших, что напоминают другие губы, которые при возбуждении вот так же краснеют и набухают, а если они не красные, то лучше не подходить, обернется и укусит…