Земля наша велика и обильна... - Никитин Юрий Александрович. Страница 7

На экране появились пункты: это сделать, с этим встретиться, такого-то принять, там-то побывать, и я деревянными шагами направился к рабочему креслу.

Голова стала тяжелой, в висках начало покалывать. Циферблат в уголке монитора бесстрастно сообщил, что я неотрывно всматриваюсь в проплывающие по экрану документы три часа кряду, пора бы маленький перерыв, да чтоб еще бросить в желудок что-нить калорийное.

В коридоре третьего этажа, все там же у открытого окна, все те же Белович, Лукошин, только место Лысенко занял Файзуллин. Все трое нещадно дымят сигаретами, дым столбом, почему-то идет не в окно, а опускается к полу и тихо-тихо темной волной протискивается под дверь бухгалтерии.

Мне показалось, что оттуда доносится кашель Бронштейна, но его заглушил веселый похохатывающий голос Бело­вича:

– Ох и нажрался я вчера!.. Не помню, как и домой добрался. Сперва бухали с Мишей и Колей, потом к нам заглянули Вадим с Наталкой, у них с собой два коньяка, а мы уже и так тепленькие, а затем уж и не знаю как у Мишки отыскалось в загашнике две «столичной»!.. Вадим с Наталкой куда-то делись, или то был не Вадим, а Мишка, а Наташа еще была с нами, очень веселая девка, теплая такая и мягкая… Глеб, ты ничего не помнишь?

Лукошин мотал головой:

– Меня с вами не было, я пил в это время со своим шурином. Тот явился с одним приятелем и тремя бутылками водки…

Он тоже начал рассказывать, сколько вчера выпил и как едва добрался до дому, я слушать не стал, просто поставил воображаемую галочку и напротив имени Лукошина. Есть житейское правило, что взрослые люди не преувеличивают, а преуменьшают количество выпитого, но у большинства мужчин остается этот комплекс подростковости: охотно рассказывают о пьянках, бахвалятся ими, словно это нечто достойное похвалы, даже преувеличивают.

Поездив по странам Европы, побывав в Штатах и на Востоке, я вообще-то не видел, чтобы так вот бахвалились пьянством. Восток вообще можно не упоминать, мусульмане не пьют, но даже на гнилом Западе понимают, что порок есть порок, о нем лучше помалкивать, изживать по возможности, а когда что-то толкает на путь греха, надо осознавать, что поступаешь нехорошо и что вообще-то в остальное время мы ни по бабам, ни в азартные игры, не упиваемся, не вытираем туфли скатертью и не писаем в раковину для мытья рук.

Они заметили, что смотрю с осуждением, начали торопливо гасить сигареты и, мы же в России, эффектными щелчками пальцем отправлять окурки в окно. Там тротуар, дворник уберет. А здесь целых семь шагов до урны.

– Через час планерка, – сообщил я, когда они начали разбегаться. – Всем начальникам отделов – быть!

– Не опоздаем, – заверил Белович.

– Я себе даже запишу, – пообещал Лукошин, – в раздел самых важных дел!

Файзуллин лишь виновато улыбнулся, испарился, стараясь сделать это так, чтобы между ним и мною оставались Белович или Лукошин.

На летучку стянулись не через час, мы же в России, а через полтора. Пришли не все, кто должен был прийти, зато явились двое из низшего звена. Хорошо, что пришли еще трезвыми, хотя сейчас еще утро, да и некоторые постарались сесть подальше, чтобы выхлопы не достигали моего стола.

Планировали работу на следующий месяц, Власов привычно нажимал на усиление работы с регионами, именно там еще русскость, а столицу заполонили черножопые, не говоря уже о жидах, те даже правительством вертят как хотят, Бронштейн умело сопротивлялся, указывая на непомерные статьи расходов, мы-де не партия власти и не «Россия – это Русь!», что вроде бы в оппозиции, но получает от правительства несметные средства, Белович и Лысенко напирали на возможность создания молодежных групп типа скинхедов, но «с человеческим лицом», а Лукошин упорно переводил в план духовности и богоизбранности русского народа.

Сквозь плотно закрытые окна пробивается шум и гам. Я бросил косой взгляд в ту сторону, сквозь полуспущенные жалюзи видно все увеличивающуюся толпу. Прибавилось плакатов, особенно много о патриотизме, который прибежище негодяев. Написанные разным почерком и от разных групп, мерно подпрыгивают над головами, на одних это изрек Черчилль, на других – Ротшильд, а на одном стыдливо мелькнуло авторство Евтушенко.

Белович чуть приподнял жалюзи, плечи приподнялись и опустились в тяжком вздохе.

– Часам к шести, – произнес он, не поворачиваясь, – когда народ повалит с работы, этой дряни наберется полная площадь!.. Западные СМИ растиражируют!

Власов тоже выглянул, ухмыльнулся:

– Пусть клевещут.

До Беловича не дошло, анекдотов той эпохи не знает, даже не поймет, в чем соль, взглянул на часы, предложил:

– Вызвать бритоголовых? Те им быстро рога свернут!

Бронштейн посмотрел через наши плечи, приподнявшись на цыпочки, возразил:

– Ни в коем случае!

Белович воззрился на него враждебно.

– Это почему же?.. Вам, Исаак Маркович, дела государственные не понять. Или вы тоже намереваетесь в политику, так сказать?

Бронштейн энергично помотал головой.

– Бухгалтер не может стать политиком. Исключено.

– При чем здесь бухгалтеризм?

– Для бухгалтера, – пояснил Бронштейн, – любое высказывание может быть либо верным, либо неверным, а у политика истина где-то посередине. Я хочу спросить, а что общественность скажет? Хулиганы из РНИ напали на мирно протестующую по всем канонам свободы молодежь? И на чьей стороне будет общественное мнение?

Лукошин взглянул в мою сторону выразительно, мол, видите, Борис Борисович, этот гад своих защищает, поинтересовался густым церковным голосом:

– А когда это бритоголовые стали нашими?

– Народ не отличает, – возразил Бронштейн резонно. – Для него нет оттенков. Все патриотически настроенные движения для простой русской интеллигенции – РНИ, так что мы на самом деле отвечаем за всех, хотя эти все нам и не подчинены.

Я смолчал, он прав, а Лукошин спросил так же благостно, словно причащал у аналоя заблудшую овцу:

– А что вы предлагаете, Исаак Маркович? Выйти смиренно и принять у них все требования? Согласиться выполнить все, а это значит – подняться повыше и повыпрыгивать головами вперед на асфальт?

Бронштейн подумал, сказал медленно:

– Есть у меня концы в движении геев за равные права… Нет-нет, не подумайте, у меня все в порядке, просто школьный приятель там в руководстве. Нет, он тоже не гей…

– Да и вы, Исаак Маркович, – почти пропел Лукошин, – вроде бы не совсем уж русский националист…

Бронштейн сделал вид, что не заметил подколки:

– Что, если позвоню и предложу вывести его активистов на демонстрацию протеста против русского национализма? Он, правда, очень интеллигентен и не желает никаких стычек, но пообещаем, что бить не будем… в смысле, я пообещаю. Зато будет много корреспондентов, приедет телевидение…

Белович спросил с интересом:

– У вас и там школьный приятель?

– Нет, – ответил Бронштейн скромно, – там у меня двое с институтской скамьи… Очень милые, кстати, люди. Интеллигентные, хоть и на телевидении. И совсем не идиоты, хоть и постоянно на работе. Словом, организуем в лучшем виде.

Лукошин пыхтел и наливался багровым, стал устрашающе огромным. Белович даже опасливо отодвинулся, вдруг да лопнет, а у него белая рубашка. Я кивнул, указал на телефон:

– Звони!.. Пусть поторопятся. Ну, по возможности.

Обрадованный Бронштейн сказал быстро:

– Да-да, я скажу, что телевидение уже выехало.

Он ринулся к телефону, Лукошин проводил его яростным взглядом, прошипел:

– Что-то он слишком большое влияние получает!

– Идея хороша, – возразил я. – Пусть рядом с этими правозащитниками потрясают плакатами и гомосеки. У нас народ гомосеков не любит, за людей не считает. Так что колеблющиеся из зрителей станут на нашу сторону. Через три часа кончится рабочее время, народ поедет мимо, увидит такое…

Бронштейн что-то рассказывал в другом конце комнаты, свободная рука чертила в воздухе фигуры высшего пилотажа, он делал страшные глаза, пальцы ерошили волосы, наконец опустил трубку, тут же выхватил крохотную записную книжечку, замелькали странички, видно было, как выдохнул с облегчением, отыскав нужный телефон, а мог же и не отыскать, понятно, какие у него там закадычные дружки, один жидомасон на другом жидомасоне, торопливо набрал номер, долго слушал, наконец заговорил тоже быстро и возбужденно.