Зубарь - Никитин Юрий Александрович. Страница 2

Зубарь приоткрыл глаз, покосился на пустую кастрюлю, шумно вздохнул.

– Если, конечно, ушами хлопать не будешь, – продолжал Савелий, не обращая внимания на то, что у зубаря ушей не наблюдалось. – Я из тебя паразита делать не собираюсь, ты останешься зверюкой, корм самодобывающей. Так жить труднее, зато правильнее. И у зверя гордость имеется… А может, только у зверя и осталась?

Кряхтя, он поднялся. Кряхтел просто так, захотелось пококетничать возрастом, в теле же переливалась гремучая сила.

– Будь здоров, зубарик!

Через недельку он резво бежал вдоль берега там же, по краю Байлазы. Вода спала, река вошла в берега, но земля жирно чвиркала из-под сапог коричневыми струйками, угрожающе подавалась вниз, погружалась, и он шел, как по болоту: незнакомая зелень, водоросли, высыхающие на солнце пучки выдранной травы, которые вода принесла невесть откуда, может, из краев, откуда и зубаря приперла…

От кустов мороз по коже бежит: с веток мертво свесили мокрые, ослизлые ноги клочья травы и тины, везде чудятся морские чудища, мертвые или живые, иные клубки травы подсохли: брось спичку – вспыхнут как порох, встанут факелами среди болотища.

Он на ходу высматривал, куда ставить ноги, потому зубаря увидел, лишь когда чуть не столкнулся с ним. Зубарь выскочил из реки в трех шагах и, весь мокрый, блестящий, с разинутой пастью, неуклюже переваливаясь, как утка, спешил в лес. Позади еще колыхались кусты.

Савелий остановился, зубарь остановился тоже, повернув к нему раскрытую пасть. Приподнявшись на всех четырех коротких лапах, он держал брюхо над землей, даже хвост не касался земли, хотя под бревновидной тушей лапы казались худыми и ослабшими. Он стоял неподвижно, как статуя из камня, маленькие глазки смотрели как… Ни одна живая тварь не смотрит так – ни медведь, ни олень, ни глухарь! Так мог бы смотреть придорожный валун, обрети он глаза, так бы смотрел зыбучий песок. Этот зубарь и похож на живой и двигающийся камень или, в лучшем случае, на ожившее бревно.

– Пшел, – сказал Савелий. – Чо стоишь? Беги, догоняй!

«До чего же тварь не наша», – подумал он. Волосы на руках зашевелились, встали. Изюбрь и тот смотрит человечьими глазами, в самой малой птахе лесной и то есть от человека, а это бегающее бревно! Да не просто бревно, а затонувшее сто миллионов лет, ставшее камнем, живущее уже по законам той, другой жизни… Или еще той, что сто миллионов лет до человека…

– Пшел, – повторил Савелий громче. – Брысь с дороги!..

Зубарь не двигался. Его пасть чуть присомкнулась, затем челюсти снова шевельнулись, верхняя поползла вверх, словно ее тянули невидимые цепи. Блеснули длинные и частые зубы, за ними лежал странно серый язык, совершенно сухой, хотя зубы блестели от слюны.

– Брысь, говорю! – рявкнул Савелий.

Он замахнулся прикладом. Зубарь чуть присел, изогнул шею, готовясь принять удар и еще больше раскрывая пасть. В этом тоже было что-то от ожившего камня: живой зверь испугался бы или разъярился, а этот механически примет удар, тут же, как оживший капкан, цапнет за приклад, размелет его в щепы…

– Ах, чертяка…

Савелий потоптался и, не сводя глаз с зубаря, пошел огибать зверя по дуге, а земля проседала, ноги проваливались до колен, и так добрел опять до тропки. По сапогам ползла грязь и жирная вода, Савелий опустил голенища до коленей, погрозил зубарю.

Зубарь оставался на прежнем месте. Он еще больше походил на камень, ибо налетел ветерок, кусты качнулись, все пришло в движение, только зубарь не шевелился и все тем же неподвижным взглядом следил за Савелием.

– Ты даже и не скотина, – ругнулся Савелий.

Он пошел дальше, прислушиваясь к каждому шороху, стараясь растворить неприятный осадок. Ишь, неуступчивый. Правда, он, Савелий, царь природы и не домогается, чтобы ему завсегда уступали дорогу, даже неудобно порой, что хозяин тайги или красавец благородный олень поспешно уходят в сторону, будто чужие в лесу, ворюги какие, но все-таки привык уже, удобно так, не этому кривоногому уроду менять порядки в исконно нашенском лесу…

Потом пришло короткое жаркое лето. Зубарь больше не попадался, хотя Савелий вдоль Байлазы ходил часто. Пошли осенние дожди, урочище на правом берегу стало непроходимым вовсе, и Савелий постепенно перестал вспоминать чудную зверюгу.

Только к зиме, когда вовсю ударили морозы, подсушили землю, он сходил в Кедровое урочище, поворчал, что опять эти чертовы спутники да ракетные самолеты урожай орехов испоганили, вернулся с пустыми руками, благо хоть капканы выставил.

Большой выход туда сделал, когда выпал снег. С ружьем, набив рюкзак капканами, встал у крыльца на лыжи, с удовольствием растопырил до упора реберные дуги, заполняясь свежим воздухом. Всякий раз тайга другая, и всякий раз хорошо!

Мария шла следом. Ее лыжи были пошире, ибо и сама Мария пошире Савелия, за плечами у нее карабин и рюкзак с расфасованными ломтиками мяса для капканов.

Савелий двигался широко, размашисто, с горок мчался, не сбавляя скорости, внизу нетерпеливо дожидался Марии, что все притормаживала, и снова бросался вперед, радостно чувствуя сильные, упругие мышцы.

Миновав перелесок, выскочил с разбега на берег реки. Тело уже наклонилось, изготовившись к быстрому спуску на лед, но сзади ойкнула Мария, ноги сами развернули лыжи поперек, уперлись.

На излучине, где быстрое течение не дало затянуть реку льдом, резвились… зубари. Трое лежали у самой полыньи, вытянув морды и подобрав лапы, став еще больше похожими на бревна, еще двое тяжело кувыркались в воде, но не просто так, а по делу: ловили рыбу, что отовсюду плыла к полынье хватить глоток воздуха.

Те трое, что лежали, казались толстыми, костлявые щитки на спинах раздвинулись, и оттуда, законопачивая щели, выбивалась красновато-бурая шерсть.

Вода выплескивалась на край, замерзала. Один зубарь вынырнул с рыбиной поперек пасти, подпрыгнул, уцепился когтями за лед, вылез с натугой. Еще один попытался выбраться следом, но сорвался с шумом, обдал других брызгами.

Тот, что выбрался, не спеша улегся, рыбина еще трепыхалась, и зубарь поедал ее неторопливо, со смаком.