Манюня, юбилей Ба и прочие треволнения - Абгарян Наринэ Юрьевна. Страница 42

Дослушав Манькин рассказ, мы какое-то время молча переваривали информацию.

– То есть эта тетя Софа тебе понравилась, да? – спросила я.

– Ага, понравилась. И волосы у нее длинные, и босоножки красивые, такие, на высоком каблуке, застегиваются на ноге как туфельки балерины. – Манька крест-накрест повела руками вокруг своей лодыжки, показывая, как проходят ремешки босоножек.

– Красота какая! – выдохнула я.

– Ну!

– Подождите! – топнула ногой Каринка. – Мань, а если дядя Миша захочет на этой Софе жениться?

Манюня вздохнула. Поковырялась носком туфли в земле, выудила дождевого червя.

– Во, – хмыкнула, – мне надо копальщиком червей работать.

Поймала наши серьезные взгляды, нахохлилась. Пригладила торчащий ворот, подтянула колготки. Застегнула жакет на все пуговицы.

– Ну и пусть женится. Я лично не против.

– Да? Ну тогда и мы не против, – обрадовалась Каринка.

Видимо, Маньке очень важно было наше одобрение. Она выдохнула и с явным облегчением расстегнула пуговицы жакета.

– Вообще-то я немного против, – зачастила она, – но совсем капелюшечку. Так что потерплю.

– Вот и мы потерпим!

Разговор на взрослую тему нас порядком утомил, поэтому мы решили скрасить день походом на чердак. Чердак Маниного дома – самое замечательное место в мире. Большой, светлый, чисто прибранный, обставленный по углам многочисленными коробками и двумя большими сундуками, он представлялся нам сказочной пещерой, в закоулках которой, если хорошо порыться, можно найти много разных сокровищ. В дальнем углу чердака стояло старое, покрытое какими-то ржавыми пятнами зеркало. Если сильно наловчиться, то в нем можно было поймать свое отрывчатое отражение. В большой картонной коробке из-под телевизора Ба хранила вышедшие из моды туфли и сапоги – на высокой платформе, лаковые и кожаные, с красивыми пряжками и длинной молнией. В другой коробке, щедро переложенные мешочками с лавандой и нафталином, лежали два пальто – одно с облетевшим лисьим воротом, а второе – с облысевшими локтями и с манжетами из каракуля. Ба хранила их на случай жуткого дефицита, «а то вдруг дело дойдет до перелицовки старья»! Пока Каринка, с комфортом расположившись на подоконнике, стреляла из рогатки в пролетающих мимо ворон, мы с Манькой, напялив пальто и туфли Ба, ковыляли на высоких каблуках по чердаку, периодически выхватывая оценивающим взглядом свои отражения в старом зеркале. Отражения были бесподобны – два самодовольных чучела в монументальных в своем пошиве советских бурках. Еще в коробке лежала пара настоящих театральных перчаток – длинных, покрывающих локоть, из искрящейся синей материи, плотно облегающей руку. Перчатки остались со студенческой поры Ба – в молодости она мечтала стать театральной актрисой и даже играла в доморощенных постановках филологического факультета Ереванского университета. Перчатки мы честно поделили – правую носила Манька, а левую носила я. Натягивали на самые плечи, влезали в пальто и фланировали по чердаку, раздражая Каринку своим расфуфыренным видом.

Каринка наше поведение сильно не одобряла. И пока мы кривлялись перед зеркалом, она забавлялась тем, что сбивала меткими выстрелами ворон. За то, что они своим карканьем нагоняют плохую погоду. Про плохую погоду нам поведала наша прабабушка Тамар. Прабабушка была очень старенькой, аж восьмидесятилетней, и знала много народных примет. Как-то в погожий весенний день, когда яркое апрельское солнце залило окрестности живительным теплом, мы сидели на ступеньках ее дома и, гримасничая и громко причмокивая, ели алычу. Прабабушка сидела рядом и посмеивалась над нами. Тут откуда-то из-под крыши дома закаркала ворона. Через секунду отозвалась вторая, потом третья.

– Ох, чтоб вам пусто было, – рассердилась прабабушка, – едва распогодилось – а вы тут как тут со своим карканьем.

– А что такое? – навострили ушки мы.

– Если вороны, сварливо перебивая друг друга, громко каркают, значит, погода испортится.

– Да ладно!

– А вот увидите.

И действительно, буквально через десять минут небо затянуло низкими тучами, и пошел мелкий, колючий дождь.

С того дня сестра заточила зуб на ворон. И, чтобы пресечь подрывные синоптические поползновения, не покладая рук сбивала их из двух разнокалиберных рогаток. Вороны от Каринкиных выстрелов падали градом, правда, быстро приходили в себя и, громко откаркиваясь, улетали прочь. Небось долго потом возмущались по своим гнездам, куда смотрят «Гринпис» и конвенция по правам птиц! Куда-куда, ясно куда! «Гринпис» тоже хочет жить, поэтому, дабы не переводить огонь на себя, смотрит в противоположном от третируемых ворон направлении.

Пока Каринка наводила за окном хорошую погоду, мы с Манькой, утомленные хождениями перед зеркалом, переключили внимание на большой деревянный сундук. Этот сундук мы очень любили – там Ба хранила Дядимишины детские игрушки и первые школьные тетрадки. Из игрушек нам особенно нравилась деревянная лошадка на истертых колесиках, с облупленными боками и криво постриженной гривой. Кособокая прическа лошадки объяснялась просто – как-то Ба коротко постригла сына, и тот, расстроенный потерей собственных кудрей, решил отомстить матери по-своему – стащил большие ножницы и выстриг красивую проплешину в гриве лошадки.

– Зачем, ну зачем ты ее изуродовал? – отчитывала потом Ба сына.

– Мишина лошадка, что хочу, то и делаю, – упрямо бубнил дядя Миша.

Над школьными тетрадками мы тихо вздыхали – Ба ничуть не преувеличивала, когда говорила, что дядя Миша буквально с первых закорючек писал правильным, аж каллиграфическим почерком. Пятерки, пятерки с плюсами и даже пятерки с красиво утолщенной спинкой и хвостиком – это был высший шик, такие оценки ставились только за выдающиеся способности, так вот, эти пятерки в тетрадках дяди Миши встречались сплошь и рядом. Ни одной четверки, ни одной помарки!

У Маньки с почерком была сплошная беда – писала она так, словно кто-то ее с завидным постоянством толкал под локоть. Ба скандалила с любым учителем, который пытался за почерк снизить внучке оценку. Действительно, с какой стати снижать оценку, если диктант написан без единой ошибки, но прыгающим птичьим почерком? Где, спрашивается, справедливость?

– Ой! – вдруг отпрянула от окна Каринка.

– Чего «ой»? – оторвались от созерцания Дядимишиных тетрадок мы.

– А-а-а-а-а!!! – раздалось снизу.

Мы с Манькой похолодели. Это была Ба.

– Спрячьте меня, – заметалась по чердаку Каринка, подбежала к открытому сундуку и ласточкой сиганула внутрь, – захлопните крышку!

– Чего это ты натворила? – Мы стали лихорадочно закидывать ее тетрадками.

– В Ба попала! Вижу, она идет, дай, думаю, стрельну в сумку. Промахнулась, попала в нее.

– Как это в нее? Куда в нее?

– Не знаю, в голову, наверное. Она дернула ею вот так. – Каринка высунулась из сундука и показала, как Ба дернула головой. – А потом глянула на окно чердака. Я еле успела отскочить.

– Ты с ума сошла в Ба стрелять? – вылупилась я.

– Мария! – раздался снизу голос Ба. – Вы на чердаке?

Мы с Манькой захлопнули сундук и опасливо высунулись в дверь. Ба стояла на нижней ступеньке деревянной лестницы и, прижимая к голове кухонное полотенце, глядела на нас поверх своих больших очков.

– Да! – пискнули мы.

– А где Каринэ? – прищурилась Ба.

– Ушла.

– Куда ушла?

– Давно ушла. Ба, а чего это у тебя с головой? – зачастила Манька.

– Ага, – крякнула Ба и принялась медленно подниматься по ступенькам, – значит, ушла, да? Говорите – давно ушла, да?!

– Да! – Мы отступили вглубь чердака, но вовремя вспомнили про сундук. Подбежали к нему и попытались замаскировать – встали напротив, распушили подолы пальто и расклячили локти. Справа, оттопырившись в сторону рукой в синей театральной перчатке, стояла Манька, а слева, соответственно, – я.

– Та-а-а-ак. – Ба зашла на чердак, окинула нас взглядом, хмыкнула. – Вырядились!

– Вырядились, – шмыгнули мы носами. Манька выставила вперед правую ногу в большой лаковой босоножке с переливающейся пряжкой, а левую, в высоком замшевом сапоге на громоздкой платформе, убрала назад, чтобы не дразнить бабушку высоким каблуком. Я затянула голову в ворот облетевшей рыжей лисы и оттуда следила бегающими глазками за Ба.