Мир глазами кота Боба. Новые приключения человека и его рыжего друга - Боуэн Джеймс. Страница 23

Пока Боб путешествовал по издательству и купался в лучах славы, я знакомился с редакторами, маркетологами и сотрудниками коммерческого отдела. Было много разговоров о сроках сдачи в печать и датах выхода книги. Эти люди с таким же успехом могли говорить на сербскохорватском или китайском – я не понимал ни слова! Суть в том, что они ознакомились с материалами, которые предоставили издательству Гарри и Мэри, и наша история их заинтересовала. Они даже придумали название для книги: «Уличный кот по имени Боб». Теннесси Уильямс [6], наверное, в гробу перевернулся, услышав об этом, но мне понравилось.

Вскоре меня пригласили в литературное агентство в Челси, где работала Мэри. Стильный дизайн, дорогой интерьер… в этих стенах привыкли встречать лауреатов Нобелевской премии и премии Букера, а не продавцов «Big Issue» с рыжим котом. Пока Боб бродил по кабинетам, Мэри ознакомилась с контрактом, который предложили мне издатели. Она заметила, что условия вполне достойные, если учесть, что я – никому не известный автор. Я поверил ей на слово и подписал все бумаги.

Последние десять лет я ставил подпись в основном на рецептах и полицейских документах. Непривычно было подписывать контракт. Непривычно, но очень приятно.

Иногда я просыпался с мыслью, что все это – лишь плод моего воображения. Не могло такого случиться. Только не со мной.

Я не хотел, чтобы Гарри приходил ко мне домой, – стеснялся того, в каких условиях мы с Бобом жили. Поэтому мы стали встречаться несколько раз в неделю в Айлингтоне. Были в этом свои плюсы и минусы. С одной стороны, я мог спокойно торговать журналами и, распродав дневную норму, приступать к работе над книгой. С другой стороны, это означало, что Боб был со мной, то есть мы не могли посидеть в каком-нибудь кафе. Приходилось торчать на улице, а зимой это не лучший вариант. Библиотек поблизости не было.

Выручили нас продавцы из книжного магазина «Waterstones», расположенного неподалеку от метро. Меня там знали: мы с Бобом частенько заглядывали в отдел научной фантастики. Я спросил Алана, менеджера магазина, нельзя ли нам поработать на втором этаже, где-нибудь в тихом уголке. Он не только разрешил, но и попросил другого сотрудника отнести два стула в исторический отдел. И даже принес нам кофе.

Если на улице было тепло, мы с Гарри сидели за столиком у кафе на Эссекс-роуд. Там я мог курить, что благотворно влияло на творческий процесс.

Мы решили, что книга будет посвящена не только нашей с Бобом истории. Я хотел рассказать о жизни на улице, чтобы люди поняли, как легко опуститься на дно, превратиться в невидимку и фактически перестать существовать. Для этого нужно было поделиться своим прошлым. Но мне сложно было говорить о себе, особенно когда речь заходила о мрачных периодах моей жизни. А таких было немало. Некоторые эпизоды тех окутанных наркотическим дурманом десяти лет я похоронил в самых дальних уголках своей памяти. Я совершал поступки, которых стыжусь, и делал то, о чем боюсь поделиться даже с самыми близкими людьми, не говоря уже о том, чтобы писать в книге. Но когда я начал рассказывать об этом Гарри, слова полились сами собой. У меня не было денег на психолога и психоаналитика, но беседы с писателем стали отдушиной, в которой я, сам того не осознавая, нуждался. В ходе работы над книгой я свыкся с неприятной правдой, и это помогло мне лучше понять самого себя.

Я знал, что со мной непросто иметь дело. Казалось, во мне до сих пор живет трудный подросток, неадекватный и склонный к саморазрушению. Это началось еще в детстве, когда родители развелись и меня увезли в Австралию, где мы с мамой постоянно переезжали, так что я не задерживался ни в одной школе и не мог завести друзей. Сначала я изо всех сил стараться понравиться одноклассникам, но потом понял, что все равно ничего не выйдет, и смирился с положением изгоя.

В подростковом возрасте у меня начались серьезные проблемы с поведением. Я был злым, несдержанным, непослушным, срывался на мать и на отчима. В одиннадцать лет я на два года стал постоянным пациентом психиатрического отделения детской больницы. Врачи говорили, что у меня биполярное расстройство личности или маниакально-депрессивный психоз (не помню что конкретно). Такое чувство, что они каждую неделю придумывали новый диагноз. В любом случае, результат был один – мне прописывали кучу лекарств, включая литиум.

И вот с этого момента я помню все не очень четко.

Правда, есть одно яркое воспоминание – еженедельный анализ крови в клинике. Стены кабинета, где у нас брали кровь, были увешаны плакатами рок– и поп-звезд. И я смотрел на них, чтобы не видеть, как врач втыкает иглу мне в руку. Он каждый раз обещал, что будет не больно, что это «всего лишь комариный укус», но я знал, что он врет. После того как меня выписали, я еще много лет боялся уколов. А потом наркотики заставили меня забыть обо всех страхах: я втыкал в себя иголки несколько раз в день и был вполне счастлив.

Впрочем, не все было так плохо. После окончания лечения я захотел как-то отблагодарить больницу. Устроившись в расположенный поблизости магазинчик комиксов, я уговорил владельца отдавать лежалый товар детям из клиники. Пока я лежал в больнице, из развлечений там были только воздушный хоккей и видеоигры, поэтому я знал, что ребята будут рады комиксам.

Но светлых воспоминаний о том времени у меня почти нет. Зато поговорив о нем с Гарри, я задумался над вещами, от которых раньше старательно отмахивался.

Как-то раз перед встречей с писателем я посмотрел документальный фильм Луи Теру о том, что в США для лечения детей с биполярными расстройствами, гиперактивностью и синдромом Аспергера все чаще используются психотропные препараты. Я вдруг понял, что со мной в свое время произошло то же самое. Раньше мне не приходило в голову, что все это могло как-то повлиять на меня. Тут приходит в голову вопрос о том, что было сначала – курица или яйцо: мне давали психотропные препараты, потому что у меня были проблемы с поведением, или я превратился в трудного подростка, потому что врачи убедили меня в том, что со мной что-то не так? И как все эти лекарства отразились на моем характере? До попадания в больницу я был нормальным ребенком и легко находил общий язык с окружающими. Проблемы начались после лечения. Именно тогда я не мог ни с кем подружиться, страдал от депрессии и перепадов настроения. Есть ли здесь какая-то связь? Понятия не имею.

Впрочем, я точно знал, что не могу винить врачей, свою мать или кого бы то ни было в том, что случилось со мной потом. Да, они сыграли свою роль, но я сам все испортил. Никто не предлагал мне наркотики. Никто не выгонял жить на улицу. Никто насильно не колол мне героин. Все это я делал сам, по доброй воле. Я испортил свою жизнь без чьей-либо помощи. Я отлично постарался.

И, работая над книгой, я осознал это как никогда ясно.

На мгновение отец утратил дар речи. На лице его недоверие сменилось выражением счастливой гордости – и мягкого одобрения.

– Это большая сумма, Джейми, – сказал он, помолчав, и отложил в сторону чек, который я ему вручил. – Тебе стоит быть осторожнее.

Я и сам до сих пор не до конца поверил в случившееся. Конечно, были встречи с издателями, я подписывал контракты, читал статьи в газетах… Но только получив аванс за книгу, я понял, что все это происходит на самом деле.

Когда письмо с чеком опустили в почтовый ящик, я открыл конверт и несколько минут просто сидел и молча на него смотрел. Последние десять лет чеки мне присылало только Министерство здравоохранения и социального обеспечения. И суммы там были куда скромнее – 50 или 100 фунтов, не больше. Ни разу я не видел на чеке больше пары нулей.

Понятно, что по сравнению с тем, сколько зарабатывали многие лондонцы, эта сумма была пустячной. Большинство моих клиентов, работавших в Сити, в месяц получали в несколько раз больше. Но для того, кто считает огромной удачей продать журналов на шестьдесят фунтов в день, это было настоящим богатством.