Семь минут до весны (СИ) - Демина Карина. Страница 153
Она ощущает и хрупкость молодых корней, и желтые бляшки плесени, что скопилась в подвалах. Ненадежность северной стены, пострадавшей от морозов в прошлом году и почки, готовые пробудиться.
Ийлэ позволяет.
Быть может, у нее и не получится направить побеги, но…
…дом открывается, слой за слоем, и Ийлэ удивительно, что прежде она просто жила здесь. Как можно было не заметить?
Не увидеть?
Бестолковая какая… дом улыбнулся.
Он простил и принял, и обещал защиту, пусть и не способен он убивать…
…он не способен.
Ийлэ поднялась.
Мысль была такой внезапной, но очевидной.
— Я скоро вернусь, — пообещала она дочери. — Очень скоро вернусь.
Дом открыл путь.
Неразумно.
Но она должна… не ради себя, а ради отца. Райдо… и еще Нани, которая имеет право просто жить… и затем, что эта история должна закончится, потому что пока она тянется, призраки не отступят. Дом держит их на поводке.
Дом вел тайными тропами, скрывая от людей, которых пока было немного.
Пока.
Ийлэ успеет.
Синяя гостиная. Они готовились встретить гостей… гостей, не врагов… и конечно, тогда мама самолично проверила, хорошо ли вычистили серебро… и парные бокалы для вина велела достать, из того, особого набора, который извлекали лишь по праздникам.
Синяя гостиная.
Отец занял место у камина. Он нервничал, но стыдился показать свое беспокойство перед женой. И притворялся, будто бы все под контролем.
Он ведь получил согласие…
Осталось мелочь.
Встретиться. Подписать договор капитуляции и передать саквояж. Вот он, Ийлэ видит. Черный саквояж из хорошей кожи. Старый. С потертостями. С позеленевшей ручкой… с монограммой, в которой свились лоза и тернии.
Ручка обмотана золотистым шнуром, и отец время от времени наклоняется, касается его…
А мама стоит у окна.
Она такая красивая… Ийлэ замирает, любуясь ей.
— Ты… уверен? — ее тихий голос хорошо знаком дому. И дом любит хозяйку.
…любил.
И расстилал перед ней дорожки солнечного света. Позволял летним ветрам заглядывать внутрь, наполняясь медвяными ароматами. Дом берег ее от сквозняков.
Чужаков.
Не уберег.
— Я… — отец встает.
Почему-то сейчас он выглядит не таким уж и высоким… худой… изящный… Райдо рядом с ним показался бы неуклюжим.
Отец устал.
Наверное, ночь не спал. Или две. Или даже дольше…
— Я уверен, — повторяет он тише, но дом понимает — лжет. И дому тоже страшно, он не знает, что ждет его впереди, он просто чувствует этот чужой страх и спешит пережить его.
Скрипом дверей.
Холодом.
— Если бы мы могли уйти… — отец обнял маму, и она положила голову на его плечо. — Мы бы и минуты здесь не остались.
— Мы — нет. Но тебя она простила бы.
— А нужно ли мне такое прощение? — отец разбирает мамину прическу, локон за локоном, и темные, те скользят меж пальцев его. — Разве я смог бы жить, зная, что бросил вас?
Надо поспешить.
Время уходит. Ийлэ чувствовала его, но… она не находила в себе сил отступить.
Она должна была увидеть.
Дом понимает. Дом обнимает ее, делясь светлой своей печалью. Он пережил многих хозяев, но это вовсе не означает, что дом остался равнодушен к смерти.
Он скучает.
— И я тоже, — шепчет ему Ийлэ. В шепоте нет смысла, ее ведь не видят и не слышат, и не услышат, даже если она закричит во весь голос, как ей хочется.
Это не родители.
Память о них…
— Ты… ты не жалеешь? — мама поворачивается к отцу и долго, пристально вглядывается в его лицо, и сама же отвечает на свой вопрос: — Не жалеешь.
— А должен?
— Не знаю… ты ведь мог… если бы захотел… я знаю, что она… что вы…
— Мы выросли вместе, — отец наклоняется.
Лоб в лоб.
Нос к носу. И старое зеркало отражает их.
Запоминает.
…если бы картину написать…
…у Ийлэ ведь получались пейзажи, а люди — не очень. Но она постарается, очень постарается…
— Она красива, — мама не желает отступать.
Ревнует?
Конечно. И ревность так очевидна, что Ийлэ странно, как отец ее не видит. Или видит, но предпочитает не замечать? Он не хочет сражаться с чужой ревностью.
— Красива, — соглашается отец, улыбаясь робко, виновато. — И всем было бы легче, если бы я полюбил ее. Я пытался. Я бы даже, наверное, солгал, что люблю, лишь бы не было всего этого… вот только она слишком хорошо меня знает, чтобы поверить в ложь. И слишком горда, чтобы принять такую не-любовь. И слишком…
— Мстительна.
— Да. Я люблю тебя. Я очень тебя люблю… и нет, я ни о чем не жалею…
Он сказал бы еще что-то, но тут хлопнула дверь, резко, предупреждая.
А дом… дом сразу понял, что чужаки пришли убивать.
— Уже? — мама отстранилась. — Лоза предвечная! Что ты сделал с моей прической…
Картина поблекла.
Ийлэ была благодарна дому за то, что он поделился и другой памятью. Она не готова пока… и вряд ли будет готова когда-нибудь, но…
— Спасибо, — сказала она, погладив жесткие обои. — Ты отдашь мне?
Отец не прятал сокровища.
Он отдал их дому, уверенный, что тот сбережет… а дом… дом услышал, как умирает его хозяин.
Его страх. И ненависть. И боль.
Много боли.
Слишком много, чтобы не оглохнуть… а потом была Ийлэ, и дом хотел с ней говорить, но не мог дозваться, потому что и она оглохла… и только теперь…
Шнур сохранился. И кожа. Ийлэ помнит ее, темную и плотную, шершавую, покрытую трещинами. Саквояж оказался тяжелым.
Ничего. Ийлэ справится.
— Нам надо заглянуть еще в одно место, — сказала она дому шепотом, и тот согласился.
Дом никогда не возражал хозяевам.
Он постелил для Ийлэ дорожку из солнечного света, а чужаки… чужаки ничего не заметят. Их пока еще слишком мало.
У Ийлэ получилось вернуться.
А потом под дверью заплакал ребенок.
Его голос проникал сквозь толстые стены и металл. Он наполнял комнату, заставляя Ийлэ зажимать руками уши. Она не хотела слышать этот голос.
И не могла от него спрятаться.
Ребенок плакал. Тонко и надрывно.
Громко.
— Мне нельзя выходить…
…тогда тот, кто стоит за дверью, убьет ребенка.
— …но мне нельзя и остаться, — она говорила это не Нани, которая устроилась в корзине с ожерельем. Нани разглядывала его очень внимательно, перебирая розовые идеальной формы жемчужины. — Я себе не прощу, если останусь.
Ребенок за дверью захлебнулся плачем.
И заскулил.
— Я вернусь быстро, — пообещала Ийлэ.
Человек был один.
Дом рассказал об этом, как и о том, что от человека тянуло старой кровью. Впрочем, нельзя сказать, чтобы запах этот был вовсе неуместен.
— Здравствуйте, доктор, — Ийлэ решила быть вежливой.
В конце концов, почему бы и нет?
В сумраке фигура доктора казалась размытой, какой-то ненастоящей. Он перестал сутулится, и оказалось, что плечи его широки, слишком даже широки для нелепого этого костюма. Старый жилет расстегнут. Рукава некогда белой рубахи закатаны, и видны морщинистые острые локти.
Руки мускулистые.
В левой — ребенок, которого доктор держит за ногу, время от времени встряхивая, и тогда дитя начинает кричать. В правой — нож.
— Давайте меняться? — предложила Ийлэ, стараясь смотреть только на ребенка.
Человеку не стоило заглядывать в глаза, потому как живущее в них безумие было заразно. А Ийлэ не хотела обезуметь вновь.
Доктор дернулся, подался вперед всем телом, сделавшись похожим на странное человекообразное животное, из тех, о которых была старая книга.
Кадавр.
Точно, кадавр, так они назывались.
— Вам ведь это надо, верно? — Ийлэ поставила саквояж на пол. — Всем это нужно… удивительно, правда, на что способны люди ради сокровищ?
Доктор наклонил голову, он слушал ее.
Слышал ли?
— Положите ребенка… он вам ничего не сделал. Где вы его взяли?
— Купил.
— У кого?
— У матери, конечно. У кого еще? — он засмеялся сиплым надсаженным голосом. — Недорого обошлось… полтора шиллинга. Она даже не спросила, зачем он мне. Рада была избавиться. Тварь.