Клятва разведчика - Верещагин Олег Николаевич. Страница 9

Мне почему-то представилось, что сейчас солдаты, которые меня привели, вытянутся в струнку и вскинут руки, но они просто козырнули, как и наши и особо не тянулись. Один из офицеров — постарше, сильно небритый — что-то ворчливо спросил. Второй — совсем молодой, как старшеклассник, с красными сонными глазами — просто откинулся к стволу дерева и… задремал. Солдаты начали что-то объяснять — точней, объяснял один, а второй то и дело тыкал меня пальцем в спину и кивал. Мне это страшно надоело, и после шестого или седьмого тычка я огрызнулся:

— Отстань, заманал!

Удивились все (кроме спящего офицера) и больше всех я. Небритый офицер наморщил лоб, покопался в полевой сумке, что-то бормоча, потом махнул солдатам рукой, и те, повернувшись кругом, пошли прочь. Офицер достал толстую разлохмаченную книжку, она немедленно рассыпалась на листки, два спланировали к моим ногам, я машинально нагнулся и, подняв их, положил перед немцем. Он буркнул:

— Йа, данке… [10]— и начал перебирать эту кучу. Всё было до такой степени абсурдно, что мне захотелось спать и я с завистью смотрел на молодого офицера. А тот всхрапнул, сам от этого проснулся, обалдело посмотрел по сторонам, что-то бормотнул и уснул опять. Я хихикнул. Немец наконец разродился: — Ти кто? — он ткнул в меня пальцем с обручальным кольцом.

— Борис Шалыгин, — не стал вертеть я. Он кивнул:

— Ти от… откюда? — и сам поморщился, повторил: — От-кю-да… унмёглихь [11].

— Из Новгорода, — опять не нашёл ничего лучшего, как сказать правду, я.

— Ти беженец? — я пожал плечами. — Ти должен отвьечат.

— Ну… да… беженец… — согласился я.

Он опять зарылся в книгу, то и дело что-то бормоча, явно ругаясь. Потом, стараясь держать пальцы в качестве закладок сразу в десяти местах, он начал вымучивать:

— Форма… какая… твоя… есть…? — и посмотрел на меня с надеждой.

— Это не форма, — я замотал головой. — Точнее, форма… моя старая одежда изорвалась… я снял с убитого…

Он свёл брови, потёр висок и толкнул соседа. Тот немедленно пробудился и начал вставать, ещё не открыв глаз. Старший его усадил и что-то долго объяснял, потом повторил:

— Форма… какая… твоя… есть…? Форма… Форма… — и потряс себя за лацкан френча. Младший рылся в этой книжке.

— Убитый… — я показал, что падаю. — Я снял с убитого. Моя разорвалась… — и я рванул рукав. — Ну ясно?

— Ти… бил… — старший отобрал у товарища половину книжки, они коротко поругались. Я терпеливо ждал. — Ти бил… ранен? Ти… упал? Я просить про… форма, малтшик!

— Господи… — я вздохнул и хотел снова пуститься в объяснения, но тут молодой разродился длинной тирадой, и оба уставились на меня неприязненно:

— Ти растеват мёртви дойчес зольдат? — угрюмо спросил старший. — Ти ест мародёр!

— Что мне, голому было ходить, что ли?! — возмутился я. — И на нём не было написано, кто он! Лежал себе…

— На-пи-са-но? — офицер потряс перед лицом руками. — Знак… знак… не бил?

На этот раз я вообще не понял, о чём он и промолчал. Кажется, ему это было до фонаря. Оба офицера начали о чём-то дискутировать. Потом вёдший допрос опять начал мучить себя и меня:

— Куда… Куда бил убит зольдат? — я молча показал на голову. Подловить решили… Мол — а где следы от попаданий на форме?! — Ти партизан?! — неожиданно гаркнул он, привстав. Его товарищ испуганно-удивлённо посмотрел на соседа, но тот сам уселся обратно и махнул рукой. Потом опять крикнул: — Ваксберг! Уху, Ваксберг, Отто! Ком хир! [12]

Я понял, что им совершенно неинтересен.

Вот только неясно было, что они решили со мной делать?

6

Немец, который меня конвоировал, был не молодой и не старый, лет где-то 35, и не очень похожий на немцев из кино — невысокий, с простоватым лицом какого-нибудь колхозного тракториста, без каски и вообще без головного убора. И даже без знаменитого автомата, как у тех, которые меня схватили — он нёс под мышкой винтовку. Именно под мышкой, держа руки свободными.

Пока мы шагали через поле, я лихорадочно думал, не рвануть ли мне в сторону. Слева было открытое пространство, всё в весенней грязи, но вот справа росли какие-то кусты. Я был уверен, что догнать меня он не догонит. А что он будет стрелять — вообще не верилось. Но в то же время мне было страшно. Вообще страшно, в целом, а не из-за конвоира или винтовки у него под мышкой. Это был противный, оглушающий страх, от которого я стал безвольным и вскоре бросил даже мысли о бегстве, а смотрел, как приближается опушка рощи вокруг станции и зачем-то считал шаги.

Как я и предположил, немцам я был на фик не нужен. Не знаю, за кого они меня приняли сперва, но возиться со мной желания не имели. Я сообразил теперь, что эта часть шла, скорей всего по своим делам — фронтовая часть, неполного состава, и пойманный случайно на лесной дороге русский пацан в камуфляже для них был лишней головной болью. А «АСК» учил нас, что любой хороший командир-фронтовик старается головную боль спихнуть с плеч своих людей на плечи тех, у кого голова обязана болеть по должности. Небритый, скорее всего, был хорошим командиром — его люди выглядели сытыми, весёлыми и быстро подчинялись приказам. Вот он и отрядил бойца — веди, мол, Отто Какойтович, это чучело… куда?

Вот это и интересно. Не для Отто — он меня сдаст и обратно пошагает, на обед успеет, наверное. А вот для меня — интересно, и очень.

Немец меня не торопил. Он вообще ничего не говорил, а когда я пару раз оглянулся, то увидел, что у него абсолютно равнодушные глаза. От этого мне стало ещё страшнее. Я понял вдруг: он доведёт меня, куда надо и сдаст кому надо, а потом забудет обо мне. Если бы ему приказали меня накормить и отпустить — он бы сделал так и тут же забыл обо мне. Приказали бы отвести в поле и расстрелять — он выполнил бы приказ и забыл бы обо мне точно так же. Это и было страшно.

Нет, если я побегу, он выстрелит. Потом проверит, убил ли меня, пойдёт обратно и доложит о произошедшем. А потом пойдёт на кухню получать обед. Я почувствовал дикий спазм в животе и даже замычал от этой резкой боли, а потом опять оглянулся.

— Хальт, — сказал немец и показал рукой, чтобы я остановился. Что-то ещё сказал — я не понял и заискивающе пожал плечами, даже самому стало противно. Но немец был не из кино, он был настоящий, понимаете? Я не мог ничего с собой поделать. — Идти… штат, — он показал рукой налево, сошёл на обочину сам и потыкал рукой. Какой «штат»? А, он сказал «ждать»! Я подошёл — мои кроссовки с чавканьем погрузились в грязь. Немец был в грубых ботинках с короткими гетрами, ему легче. Он сел на сухую кочку, а я остался стоять. Меня начало потряхивать, я сунул руки в карманы, стоял и смотрел на него, не понимая, зачем мы сошли с дороги. Немец достал сигареты в яркой пачке — я с удивлением узнал «Pall-Mall» и невольно улыбнулся. Наверное, улыбка получилась тоже жалкой, потому что немец вдруг протянул мне пачку и, прикуривая другой рукой от зажигалки, сказал: — Раухен, нун?

— Я не… — у меня сорвалось в горле, я кашлянул и сказал: — Я не курю, спасибо.

Он что-то буркнул неразборчиво и стал глубоко затягиваться, глядя куда-то за мою спину. А я стоял и думал, что вот сейчас можно ударить его носком ноги в подбородок. Он здоровый, но от такого удара вырубится точно. И сидит он удобно. Забрать винтовку. Его хватятся не скоро. Бежать. Ведь ясно же, что он в хорошее место меня не приведёт. Офицер не захотел возиться со странно одетым мальчишкой и свалил это дело — а на кого? Да на каких-нибудь гестаповцев. Они увидят, что я форме, узнают, что меня поймали на лесной дороге — и начнут узнавать то, чего я сроду не знаю. Как им докажешь, что я не парашютист и не партизан, а скаут из 2005 года? Я и сам не очень верю, а они не поверят тем более. Рассказывать про убитого солдата, с которого я всё это снял? Ну-ну, они прямо шнурки погладили и побежали мне верить…