Дочь тысячи джеддаков - Берроуз Эдгар Райс. Страница 20

– Нет! – воскликнула она, – хватит того, что вы это сказали, и я слушала. И, если вы узнаете, Джон Картер, что я умерла, что, вероятно, случится раньше, чем дальняя луна двенадцать раз обойдет вокруг Барсума, то вспомните, что я слушала и… и что улыбалась. Все это было для меня китайской грамотой, но чем больше я настаивал, тем решительнее она отказывалась удовлетворить мою просьбу, и мне так и не удалось добиться толку.

Тем временем день уступил место ночи. Мы гуляли по длинной улице, освещенной двумя лунами Барсума, и Земля глядела на нас с высоты своим светящимся глазом. Мне казалось, что мы одни во всей вселенной, и эта мысль была мне приятна.

Холод марсианской ночи заставил меня набросить на плечи Дее Торис мое шелковое покрывало. Когда моя рука на миг обняла ее, я почувствовал дрожь, охватившую все фибры моего существа. И мне показалось, что она слегка прижалась ко мне, хотя я не был уверен в этом. Я только знал, что когда моя рука задержалась на ее плече дольше, чем это было нужно, чтобы накинуть покрывало, Дея Торис не отодвинулась от меня и ничего не сказала. И так, в молчании, шествовали мы по поверхности умирающего мира, но в груди, по крайней мере одного из нас, горело то, что всего старее, и что все же вечно ново. Я любил Дею Торис. Прикосновение моей руки к ее обнаженному плечу сказало мне это более ясно, и я понял, что полюбил ее с первого же мгновения, когда мой взор упал на нее, на площади мертвого города Корада.

14. Борьба на смерть

Моим первым движением было сказать ей о моей любви, но потом я подумал о ее беспомощном положении и о том, что я один мог облегчить ей тяжесть плена, и, по мере моих слабых сил, защищать ее от тысяч наследственных врагов, с которыми она необходимо должна будет столкнуться, когда мы прибудем в Тарк. Я не счел себя вправе доставить ей лишнее огорчение, сообщив о чувстве, которое она, по всей вероятности, не разделяла.

Если бы я сделал это, ее положение было бы еще тяжелее, нежели теперь, и мысль о том, что она может заподозрить, будто я хочу воспользоваться ее беспомощностью, чтобы воздействовать на ее волю, была последним доводом, заставившим меня промолчать.

– Как это вы так спокойны, Дея Торис? – сказал я. – Вам, вероятно, очень хочется вернуться к Соле, в вашу повозку.

– Нет, – прошептала она. – Я счастлива здесь. Я сама не понимаю, отчего мне всегда хорошо, когда вы, Джон Картер, находитесь подле меня. Тогда мне кажется, что я в безопасности и что с вами я скоро снова буду при дворе моего отца, почувствую объятия его мощных рук и слезы и поцелуи моей матери на моих щеках.

– Разве барсумцы целуются? – спросил я, когда она произнесла эти слова, как бы отвечая на свою мысль, а не на мои слова.

– Родные, братья, сестры, и – она добавила это слово задумчиво и тихо, – любовники.

– А у вас, Дея Торис, есть родные, и братья, и сестры?

– Да.

– А возлюбленный?

Она молчала, и я не решился повторить вопрос.

– Барсумцы, – произнесла она наконец, – никогда не задают прямых вопросов женщинам, за исключением матери или той, за которую они сражались и которую они добыли в бою.

– Но ведь я сражался… – тут я замолк и пожалел, что мне никто не отрезал при этом язык.

В то самое мгновение, как я умолк, она поднялась со своего места, скинула со своих плеч мои шелка, подала их мне и, не произнося ни слова, удалилась походкой королевы по направлению к своей повозке.

Я не посмел провожать ее, только глазами следил за нею и убедился, что она невредимой вернулась к себе, потом приказал Вуле сторожить ее и, глубоко огорченный, вернулся в собственную повозку. Несколько часов я мрачно просидел, скрестив ноги на шелках, погруженный в думы о том, как зло шутит судьба над бедными смертными.

Так вот она, любовь! Мне удалось избегнуть ее в течение всех тех долгих лет, когда я колесил по всем пяти материкам и окружающим их океанам: Вопреки красоте женщин и благоприятствовавшим мне обстоятельствам, вопреки жившей в моей душе тоске по любви и постоянным поискам этой любви – мне суждено было полюбить, безумно и безнадежно, существо другого мира, с лицом, быть может, несколько схожим, но не одинаковым с моим лицом. Женщину, которая вылупилась из яйца, и чья жизнь длится добрую тысячу наших земных лет, у чьего народа странные привычки и обычаи, женщину, чьи помыслы, чьи удовольствия, понятия о чести, справедливости и несправедливости столь же отличны от моих понятий об этих вещах, как и от понятий зеленых марсиан.

Да, я был безумцем, но я был влюблен, и хотя испытывал величайшие муки, каким я когда-либо подвергался в жизни, я не хотел бы, чтобы это было иное, даже за все богатство барсумцев. Такова любовь и таковы влюбленные – повсюду, где только знают любовь.

Для меня Дея Торис была олицетворенным совершенством – одухотворенности, красоты, доброты и благородства. Я верил в это всем сердцем и всей душой в ту ночь в Кораде, когда я сидел, поджав ноги на шелках, а меньшая луна Барсума быстро склонялась к востоку, отражаясь в мраморе, золоте и драгоценных камнях мозаики моей древней как мир комнаты, и я верю в это сегодня, когда я сижу у моей конторки в маленьком рабочем кабинете над рекой Гудзон. С тех пор прошло двадцать лет: в течение десяти из них я жил и боролся за Дею Торис и ее народ, а другие десять протекли для меня под знаком памяти о ней.

То утро, когда мы выступили в Тарк, было ясным и теплым; утра на Марсе и вообще таковы, кроме шести недель, когда на полюсах тает снег.

Я нашел Дею Торис в веренице отъезжающих повозок, но она повернулась ко мне спиной, и я видел, как краска залила ее щеки. С глупой неосмотрительностью влюбленного я постарался остаться спокоен, вместо того, чтобы попытаться убедить ее, что я не знал, чем я ее оскорбил, таким образом добиться в худшем случае хотя бы полупризнания.

Я счел своим долгом удостовериться, удобно ли ее устроили, и, войдя в ее повозку, привел в порядок ее шелка и меха. Тут я с ужасом убедился, что ее приковали тяжелой цепью к стене повозки.

– Что это значит? – вскричал я, обращаясь к Соле.

– Саркойя решила, что так будет лучше, – ответила та, и лицо ее выражало полное несогласие с этой ненужной жестокостью.

Осмотрев цепь, я увидел, что она кончается массивным замком.

– Где ключ от него, Сола? Дай мне его.

– Ключ у Саркойи, Джон Картер, – ответила она.

Не говоря ни слова, я пошел прочь от них и разыскал Тарс Таркаса, которому стал убедительно доказывать бессмысленность оскорбления и жестокости, которым подвергли Дею Торис оттого, что такими они представились моим глазам влюбленного.

– Джон Картер, – отвечал он мне, – если вам и Дее Торис удастся когда-либо вырваться из рук тарков, то это произойдет во время нынешнего путешествия. Мы знаем, что вы не уйдете без нее. Вы доказали нам, что вы – великий боец, и мы не хотим заковывать вас оттого, что мы можем удержать вас обоих куда более легким путем, более верным и более безопасным. Я сказал.

Я понял, что его рассуждения вполне правильны, и знал, что бесполезно разубеждать его, но я только попросил, чтобы ключ от замка был не у Саркойи, и чтобы ей было приказано в будущем оставлять пленницу одну.

– Вы, Тарс Таркас, можете сделать это для меня оттого, что я чувствую к вам искреннюю дружбу.

– Дружбу? – повторил он. – Не верю, Джон Картер, но пусть будет по вашему. Я распоряжусь, чтобы Саркойя не досаждала девушке и возьму ключ к себе.

– Если только вы не согласитесь, чтобы я взял ответственность на себя, – сказал я, смеясь.

Раньше, чем ответить, он поглядел на меня пристально и долго.

– Если вы дадите мне слово, что ни вы, ни Дея Торис не станете пытаться бежать раньше, чем мы благополучно доберемся до владений Тал Хаджуса, я отдам вам ключ, а цепь брошу в реку Исс.

– Пусть лучше ключ останется у вас, Тарс Таркас, – отвечал я.

Он улыбнулся и не сказал в ответ ни слова, но в эту же ночь я видел, как он собственноручно освободил Дею Торис от оков.