Смертоносная чаша [Все дурное ночи] - Сазанович Елена Ивановна. Страница 19

Наш спектакль закончен, и его продолжение уже идет вне сцены, совсем не напоминая игру. «Скорая помощь», милиция. Толпа завсегдатаев клуба, подавленных происшедшим.

Стаса тащили на носилках два санитара. С тупым равнодушием на лицах. По-моему, им этот ажиотаж даже нравился. Появилась возможность себя показать. Впрочем, это особенности их профессии. Равнодушие, привычка и мимолетная радость оказаться в центре внимания.

Уголки простыни, которой был прикрыт Стас, все время загибались. И я невольно смотрел и смотрел на это неподвижное бескровное лицо, на котором по-прежнему – теперь уже навечно – застыл ужас. Теперь он не напоминал лорда Байрона. Он как никогда был похож на несчастного Пьеро, отыгравшего свою роль до конца и погибшего в финале. Мне до слез было жаль этого мальчишку. И я испытывал вину перед ним, как, наверно, каждый, кто хоть раз сталкивался с ним. Я вспомнил, что при первой встрече заметил на его лице печать неизбежного конца. Но разве я мог своими смутными предчувствиями предотвратить эту смерть? Впрочем… Боже, каким же я был идиотом! Стас перед спектаклем пытался что-то сказать, объяснить что-то важное. Он доверял мне! А я не оправдал этого доверия. Может быть, кто-то не захотел, чтобы я это услышал?! Хотя… Скорее всего, это просто стечение обстоятельств.

И вдруг этот клуб показался мне до боли комичным. С его свечками над каждым столиком. С его зеленью, усыпанной розовыми цветочками. Как в гробу! Клуб, где на все лады расписывались прелести смерти. Что ж, вот она! Любуйтесь ею! Пойте ей дифирамбы! Вы так ее желали! Вот она! Перед вами! В лице этого молоденького парня, который уже никогда… Никогда не проснется утром. Не выпьет чашечку кофе. Не пройдет по дороге, усыпанной осенней листвой. Не улыбнется небу. И не полюбит девушку с пепельными волосами. Никогда… «И осень нас заставит уйти из жизни, как потемневшую листву…» Никогда… Слово «никогда» меня пугает. Если бы у человека было несколько жизней, тогда стоило поиграть в игры «КОСА». Но слово «никогда» начисто перечеркивает эту игру. И, пожалуй, в эти часы никто из столичной богемы не пожелал бы оказаться на месте Стаса. Никто не верил в красоту смерти. И в счастье после нее. Все было гораздо проще. И гораздо банальнее. Мертвое тело. Слово «никогда». И обостренное понимание того, что скоро каждый окажется под землей. Совершенно один. Постепенно боль поутихнет. Лицо забудется. А жизнь будет продолжаться. Я был совершенно уверен, что в эти часы все по достоинству оценили жизнь, как оценил и я. Пусть в ней тысячи несчастий, ложь, предательство. Разочарования. Все-таки это лучше испытать на земле. Чем…

Я сжал ладонями виски. Я был настолько потрясен смертью, что у меня даже не возникло вопроса, кто же все-таки убил Стаса. Меня постепенно вывели из оцепенения. И моя тоскливая философия была разом перечеркнута четкими вопросами следователя, на которые я никак не хотел отвечать. Но мое желание никого не интересовало. Жизнь продолжается. Человек убит. И главным в этой жизни на сегодняшний день было найти убийцу, а не размышлять о справедливости и несправедливости нашего мира.

– Я понимаю, – сказал следователь, изо всех сил стараясь сделать понимающее лицо. Но у него не получалось. – Я понимаю, вы устали. Эта кошмарная ночь. И все же… Мы обязаны задать вам несколько вопросов. Сегодня. Для более подробного допроса вы будете вызваны завтра.

– Я вас слушаю, – нахмурился я.

Мне этот человек почему-то сразу не внушил доверия. А может быть, я слишком болезненно реагировал после шока. И все же… Я каким угодно мог представить следователя. Низким. Высоким. Умным. Глупым. Сильным. Слабым. Но только не таким. Все в нем было безукоризненно: и отутюженный костюмчик – ни одной пылинки, и блестящие, начищенные туфли – ни одной грязинки (это в такую-то погодку!), и пухлые щечки с румянцем, и ухоженные руки. Мне слабо верилось, что человек с такой безупречной внешностью способен копаться в грязи, не боясь при этом испачкаться. Нет уж! Он не позволит, чтобы его нежные ручки, чистый костюм и безупречная совесть были забрызганы грязью. А чистюлям я никогда не доверял. И поэтому, насторожившись, смотрел прямо в лицо Юрию Петровичу (так он представился, хотя был на вид младше меня). Он, впрочем, не отводил глаз. Видимо, думал, что сможет уловить фальшь в моих глазах. Как бы не так! Он, конечно, не брал в расчет, что я артист и, если захочу что-либо скрыть, он в жизни об этом не догадается.

– Да уж, – тяжело вздохнул Юрий Петрович, словно угадывая мои мысли, – труднее всего иметь дело с людьми необычной профессии. Обыкновенного человека всегда легче расшифровать.

– Убийцы, как правило, необыкновенны, – усмехнулся я. —

Так что, пожалуй, дело не в профессии.

Мы сразу не понравились друг другу. Но я не был девицей, поэтому мне его любовь была не нужна.

Следователь, словно вопреки моему мнению, премило улыбнулся и провел ладонью по своим редким, чем-то смазанным волосам.

– Скажите, где вы находились во время гибели вашего… – Он запнулся, не зная, какую степень родства присвоить Стасу по отношению ко мне. Или он сделал это умышленно, давая мне возможность самому на это ответить.

– Коллеги, – продолжил я за него.

– Вы давно с ним работаете? – небрежно спросил Юрий Петрович.

– Давно, если сутки можно назвать вечностью. Правда, для некоторых они и обратились именно вечностью.

– И в течение суток он стал вашим коллегой?

– Не в течение суток, а в течение одной репетиции. Этого вполне достаточно.

– Хм. Мы отвлеклись.

– Да, – тут же согласился я. И подробно описал место, где находился во время заключительной сцены. Хотя, думаю, за меня это уже давно сделали мои доброжелатели.

Не знаю, то ли моя природная подозрительность, то ли осторожность заставили сосредоточиться в несколько минут, но я, отбросив все рассуждения о смерти, решил тщательно обдумывать каждое слово и ни под каким предлогом не открывать карт. И хотя сам я толком не знал, есть ли они у меня, но сообразил, что любое неосторожное слово может навредить и мне, и моим друзьям, так как участвовали в спектакле только мы, четверо, и один из нас был уже мертв.

– Скажите, ваш друг имел склонность к самоубийству? – продолжал допрос Юрий Петрович, намеренно подчеркнув интонацией слово «друг», тем самым демонстрируя, что для него друг и коллега – одно и то же.

– К самоубийству? – Я сделал вид, что думаю. И даже для полной убедительности наморщил лоб. Впрочем, версия самоубийства для нас и для руководства «КОСА» была наиболее благоприятной. Для меня же правда была важнее. – В этом клубе все склонны наложить на себя руки. Только не спрашивайте почему. Я вам все равно не отвечу. Думаю, руководство «КОСА» даст вам надлежащее объяснение.

– Допустим. Но я и так наслышан об этом заведении и теперь хочу узнать ваше личное мнение: был ли Стас Борщевский склонен к самоубийству?

Конечно, я мог этому Юрию Петровичу запросто выложить, что Стас преследовал иную цель: искал кого-то и что-то важное хотел именно мне сообщить перед смертью. Но это сообщение я решил отложить до более благоприятных времен.

– Как бы вам объяснить, – продолжал я старательно морщить лоб, – пришел он сюда в поисках смерти, но незадолго до гибели вдруг сообщил нам, что не собирается накладывать на себя руки. И вообще после спектакля собирается сматываться из «КОСА».

– Значит, что-то изменило его решение. Или кто-то…

Я пожал плечами.

– Вообще-то, если честно, то все здесь… Ну, в общем, люди неуравновешенные. Знаете ли, неустойчивая психика. И, так я думаю, каждый здесь восемь раз на день меняет свое решение. Вчера он решил убить себя, потому что кто-то его обидел одним лишь словом. А сегодня он заметил, как под его окном расцвел куст сирени, и тут же решил жить. А вечером он вдруг понял, насколько бессмыслен мир, потому что хлынул дождь и страшный ветер поломал этот куст. И он вновь решил умереть. А завтра…

– Достаточно, – резко перебил мои литературные измышления следователь. Явно моя скромная персона стала его раздражать. – Довольно логично – списать эти порывы на особенности творческой натуры. В мире может ничего не произойти, а ты вдруг решил умереть.