Смертоносная чаша [Все дурное ночи] - Сазанович Елена Ивановна. Страница 46

Я не знал, что ответить Оксане. Сейчас меня меньше всего тянуло на выяснение отношений. Поэтому я постарался перевести разговор на другое:

– Да, Оксана, возможно, Лядов где-то прав. Но, понимаешь, у меня возникли серьезные подозрения по поводу самой «КОСА». И эти подозрения, не исключено, совсем скоро подтвердятся.

– Каким образом? – В светлых глазах моей жены вспыхнуло нескрываемое любопытство – она быстро переключилась на нужную тему.

– Очень просто. – И я подробно изложил Оксане наши подозрения в связи с янтарным напитком «Реквием ночи».

– Это очень-очень любопытно. – Оксана отчаянно тряхнула своими светлыми прямыми волосами.

– Вот именно! Завтра же я позвоню Порфирию! Он обязан сделать экспертизу!

– Да, Ник. Безусловно, это довольно любопытная версия, хотя я в своей практике не сталкивалась с подобного рода наркотиками. А о наркотиках я знаю почти все!

– Да, но клуб полностью финансирует какая-то благотворительная зарубежная организация, значит, эти транквилизаторы могут вполне привозиться из-за границы!

Оксана взволнованно заходила по комнате, скрестив руки на груди.

– Ник, я постараюсь тебе помочь. Во-первых, я перерою завтра всю литературу. Во-вторых, если Порфирий не согласится произвести экспертизу, я это сделаю сама с помощью своих специалистов. У нас в ведомстве много лабораторий, специализирующихся на наркотических веществах. Они обязаны нам помочь.

Я не выдержал и крепко обнял свою жену.

– Ну, что бы я без тебя делал, Оксанка?

– Жил, Ник, просто жил. Возможно, если бы не я… у тебя никогда бы не возникло желания пойти в этот идиотский клуб.

– Не говори глупостей! – Я легонько оттолкнул от себя жену и нахмурился. И вновь попытался перевести разговор на другое: – А что ты думаешь об Анне? Знаешь, Вано говорил, что вроде видел ее за кулисами в ночь убийства. Он пока ничего не утверждает, но кто знает, что у него на уме? Вообще-то этот парень – довольно подозрительный тип.

– Анна, – задумчиво протянула Оксана. – Все может быть. Только какие у нее были мотивы для убийства? Ведь, насколько я понимаю, не ее бросили. Скорее, наоборот.

– Это мне и не дает покоя. Но она в данный момент – подружка Толмачевского. Возможно, она слишком много знает про «КОСА» и когда-то лишнее сболтнула Стасу.

– Знаешь, Ник, я склоняюсь к тому, что прав Лядов: все гораздо проще. Здесь замешана любовная история, от этого и надо плясать. Прощупать хорошенько подружку Толмачевского и уже потом выходить на сам клуб.

– Этим я и собирался заняться в ближайшее время. Ну, а сегодня пора спать. Спокойной ночи, коллега, – пошутил я и поцеловал Оксану в лоб.

Я решил пока ничего не рассказывать жене про Вано. Мне нужно было самому окончательно убедиться в его причастности к преступлению. И это должно было произойти совсем скоро. Завтра… Я взглянул на будильник – до завтрашнего утра оставалось всего несколько часов.

…Стас жил в центре города, в одном из самых привилегированных районов. Я толком не знал, где работает его отец, но, судя по району, он был не самым последним лицом в городе и наверняка входил в высшие круги. Я в высшие круги не входил, поэтому не имел возможности ехать к нему на «вольво», как, впрочем, и на «жигулях». Я предпочитал городское метро, хотя когда-то и был популярным артистом. Но только артистом, не более.

В душный, пыльный вагон набилась масса людей, спешащих по своим делам. Я вглядывался в хмурые, печальные лица, и мне становилось неловко. Мне некуда было спешить, но в глубине души я им чуточку завидовал. Они думали о вещах конкретных, важных для них и не представляющих для меня никакой ценности. Я вообще всегда жил как бы со стороны. Со стороны наблюдал жизнь, людей и мир, казавшийся мне чужим, далеким. Нет, я не брезговал этим миром. Я просто боялся его. Боялся толпы, длинных очередей, визга тормозов. Мне хотелось думать о других, нематериальных вещах. И не потому, что я был сентиментальным, возвышенным парнем с отрешенным взором, нет. Просто материальные вещи, как и материальный мир, меня пугали. Создавали массу проблем, от которых мне хотелось поскорее скрыться. И думать…

Например, об осени. Осень не создавала проблем. Осенью хотелось думать. Осенью проще всего думать о вечном и подводить итоги прожитого. Осень сама по себе длится вечно. И сама по себе – какой-то итог. Пожалуй, это самая долгая пора года. Во всяком случае, в нашей стране. Зиму просто пережидаешь. Весной живешь надеждами. Летом довольствуешься теплом. А осенью – ни тепла, ни надежд. Просто хочется много-много думать. И, видимо, не случайно я попал в клуб именно мрачным сентябрем. В этот мрачный сентябрь я и любовь свою встретил. Осень подарила мне ее как бы в знак благодарности за хорошее к ней отношение. И как напоминание, что эта любовь может стать самой последней…

С такими не самыми веселыми мыслями я искал дом Борщевских. Он находился в центре города, но это был уже иной центр. Не пыльный, захламленный, заезженный, задерганный центр – этот находился чуть в стороне, красно-кирпичные негромоздкие дома скрывались в саду. Здесь не мелькали машины, не толпились прохожие. Это было очень удачное место, чтобы жить, с радостью возвращаться домой после суеты прожитого дня, чтобы по-настоящему сознавать: мой дом – моя крепость. И крепость эта здесь выглядела особенно неприступной.

В одну из этих крепостей я и заглянул. В просторном уютном холле, заставленном вазонами с пышной зеленью, сидела не менее пышная вахтерша. Она была румяна, добродушна и удачно гармонировала с пирожком, лежащим перед ней на столе. От пирожка исходил такой дивный запах, что я невольно сглотнул слюну. Вахтерша не удивилась моему визиту в столь ранний час. Но, соблюдая все меры осторожности и безопасности, не пустила меня дальше своего стола и прежде любезно позвонила отцу Стаса. Затаив дыхание, я ждал, захочет ли он меня принять. Я бы ничуть не обиделся в случае отказа.

Поскольку я представился другом Стаса, это подействовало, и через некоторое время я уже поднимался в бесшумном зеркальном лифте, толком не зная, о чем буду говорить с родными убитого. Я боялся этого разговора, ведь никто еще не придумал слов утешения.

Отца Стаса я представлял каким угодно, но непременно солидным мужчиной. И не ожидал увидеть его таким. И даже, грешным делом, подумал, что это домработник.

– Мне бы… Если это возможно… Я бы хотел поговорить с Виктором Михайловичем Борщевским, – виноватым голосом промямлил я, хотя ни в чем не был виноват. Впрочем, на сегодняшний день для родных Стаса все живые были виновны.

– Это я, – ответил пожилой мужчина.

Передо мной стоял маленький толстенький человечек с полысевшей головой и совершенно седыми висками. Я подозревал, что глубокая седина проступила совсем недавно. У него были довольно крупные черты лица, даже грубые, и он абсолютно не был похож на утонченного красавца Стаса, который постоянно излучал какой-то нездешний свет.

– Проходите, молодой человек, – тихим голосом произнес он и толстой рукой указал на комнату.

Сам он пошел впереди, семеня стоптанными домашними тапочками. Он шел, сгорбившись, втянув голову в плечи. Казалось, он с трудом передвигает ноги, и мне стало искренне жаль этого поникшего человека, который в один день потерял все, потому что никакая власть, никакие деньги и никакие связи уже не вернут ему сына. Не исключено, что только в эти дни он понял, насколько пуста жизнь и насколько глупо в ней гоняться за вещами, не способными спасти от настоящего горя.

Мы сели в мягкие плюшевые кресла. За окном нависало темное небо, и в комнате было довольно темно. Но не только из-за погоды – жалюзи неплотно прикрывали окна, создавая впечатление замкнутого пространства, в которое добровольно заключил себя отец Стаса Борщевского. Лишь огоньки в горящем камине немного оживляли интерьер. Камин был небольшой, встроенный в стену, а дымоход опускался над очагом шатровым навесом. В квартире не было излишеств, на какие так падок господин Толмачевский. Да и сама комната выглядела достаточно просто, хотя и стильно.