«Я слушаю, Лина…» - Сазанович Елена Ивановна. Страница 19

Мои губы побелели. И слабость растеклась по моему телу. И мое тело растекалось, становилось ватным, мягким.

Даник изо всей силы ударил меня по плечу.

– Так что мы его быстро накроем. Не переживай. Плевое дело. Городишко-то маленький. Мне лично каждая щель здесь знакома. А у тебя, Лина, нюх, как у гончей. Разве не так? – Он с удовольствием повторил слова Филиппа.

Да, в этой конторе даже слова нельзя сказать. Все разносится в секунду.

Я торопливо проводила его до двери. Он все больше и больше меня раздражал. Своей пронырливостью. Догадливостью. Чутьем.

– И в кого ты такой шустрый, Даник? – не выдержала я.

– Моя мама когда-то по уши была влюблена в газетчика.

– До завтра, Даник, – не ответила я на его шутку.

В дверях он приостановился.

– И все-таки у тебя пахнет мужчиной, Лина. И зачем ты его только скрываешь? Поверь, в нашем возрасте девственность не украшает, – хохотнул он.

Я захлопнула изо всей силы за ним дверь. Вечер был испорчен. Малыш, видимо, по-прежнему спал. Что ж. Его детскому сну можно только позавидовать. Я приоткрыла дверь его комнаты. И присвистнула от неожиданности.

– Ну и ну! – выдохнула я.

Малыш лежал на кровати, забросив ногу на ногу. И совсем не замечал меня. Его руки жадно вцепились в какую-то толстенную книжку. И его взгляд бегал по строчкам.

– Эй, – позвала я его. – Эй, Малы-ы-ыш.

Он вздрогнул. И с трудом оторвал взгляд от книги.

– А, Лина… – задумчиво протянул он. А его мысли были еще далеко-далеко. Среди придуманных героев, придуманной природы, придуманных чувств.

– Ты умеешь читать, Малыш? – улыбнулась я. – А я и не знала.

– Пока я здесь… Я хочу успеть как можно больше. В конце концов мне ничего другого не остается, – грустно улыбнулся он. – Ведь ты мне даже пить не разрешаешь.

– Напиваться, – поправила я его. – А сейчас мы с тобой выпьем. Тем более – есть повод.

Он поднял на меня удивленный взгляд.

– За Рождество, Малыш. Ну, идем?

Мы сидели вдвоем за праздничным столом. При слабом мерцании елочных огней. И хлопья мокрого снега прилипали к окну. И тут же таяли, оставляя на оконном стекле поток несвоевременных слез.

– Как красиво. Правда, Малыш?

– И вкусно. А по тебе не скажешь, что ты хорошая хозяйка.

– А что по мне скажешь?

Он дурашливо наморщил лоб.

– Ну… честно говоря… Когда я впервые тебя увидел… Я подумал, что ты… Ну… Ты…

– Старая дева? – расхохоталась я. Хотя это мне было не приятно. – Ну, признайся, Малыш. К тому же – черствая и сухая. Да, Малыш?

– Я рад, что ты к этому относишься с улыбкой. А твой костюм меня вообще добил. А теперь, – он с восхищением оглядел мое открытое платье, – а теперь передо мной совсем другая женщина.

От выпитого коньяка мои глаза заблестели. И румянец выступил на моем бледном лице. Мне вдруг захотелось стать развязной. Забросить ногу на ногу. Обнажив колени. Мне стало легче дышать. И проблемы как-то незаметно, неслышно стали отступать на задний план. Но Малыш по-прежнему чувствовал себя неуютно. И по-прежнему видел эту границу. Разделяющую нас. Лишавшую нас шанса хотя бы сегодня. В этот рождественский вечер. Друг друга понять.

– Кто к тебе приходил, Лина?

– Да так, – неопределенно ответила я. Мне не хотелось расстраивать Малыша. Мне хотелось оградить его от волнений, страха. И я почувствовала, как в мое сердце робко и несмело прокрадывается любовь.

– Я впервые отмечаю Рождество, – Малыш почти ничего не пил. Он был задумчив. И задумчивость шла его лицу.

Разговор не клеился. Я встала, подошла к пианино. И опустила руки на клавиши.

Малыш оживился. Его глаза возбужденно заблестели.

– Ты еще и умеешь играть, Лина?

– Моцарт. Соната ре мажор.

И я заиграла. Звуки отлетали от клавиш, заполняли комнату. И заглушали ее пустоту. Заглушали пустоту мира, его бесконечную печаль. И его бесконечное одиночество.

– Здорово! – выдохнул Малыш. Когда мои руки бессильно упали. – Ты знаешь, Лина, поверишь ли мне, но я раньше хотел изменить мир, честное слово! Детская мечта, правда? Но ты знаешь… Сегодня я вдруг понял, что мир совсем другой. И его менять не надо. Ведь в нем есть все для счастья. Правда, Лина?

– Да, Малыш. Ты совершенно прав. В нем есть все для счастья. В нем нет лишь самого счастья.

Я встала, отошла к окну. Малыш уселся на мое место. И опустил руки на клавиши. Я понимала, как ему хотелось сыграть Моцарта. Как ему хотелось спрятаться в музыке. Спастись от неизбежной трагедии, от неизбежных слез. И я вновь отчетливо увидела на его лице печать неизбежного конца. Я ее увидела такой яркой. Физически ощутила. Что невольно вздрогнула и зажмурила глаза. Я испугалась. Я стала за его спиной, словно пытаясь укрыть от предстоящего зла. Я обняла его за плечи. И мои руки опустились на клавиши. Он убрал свои. И положил их на колени. А мои крепкие пальцы в бешеном ритме забегали по черно-белому полю. Видит Бог, я могла призвать в свидетели своей прекрасной игры самого Моцарта.

Малыш прикрыл глаза. Его щеки порозовели. И печать неизбежного конца исчезла. Испарилась. Испепелилась. Так же неожиданно, как и появилась. А Малыш был уже там, среди зеленых лугов. Он смотрел солнцу прямо в лицо. И его кожа блестела от загара. Малыш был уже там. Он целовал мои волосы, пальцы. И мы вместе, рука об руку, бежали навстречу безоблачной бесконечности. И сам Моцарт посылал нам вслед свои воздушные поцелуи. И птицы пели нам вслед свои легкомысленные песни.

Музыка победила предстоящую неизбежность. Музыка соединила нас. Малыш схватил мои руки. И до боли сжал. А я целовала его непослушные волосы, его зеленые кошачьи глаза. И все сильнее и сильнее прижимала к своей груди…

Он уснул только под утро. Его сон был неспокойным. Болезненным. Он корчился, словно от невыносимой боли. И шептал пересохшими губами.

– Лина, я не убивал, Лина. У нее были такие красивые волосы… Лина… Я не мог убить….

– Т-с-с, мой мальчик., – как маленького успокаивала я его. Не зная, еще не понимая. Чего больше в моих чувствах. Материнской любви. Или просто. Просто любви. Одинокой женщины. – Т-с-с, успокойся. Я тебе верю. Все будет хорошо. Пока я с тобой тебе ничего не грози… Успокойся, Малыш.