Ангел Мертвого озера - Щербакова Галина Николаевна. Страница 22

Ну, к примеру, прихлопнуть бабку за тысчонку-две деревянных – желающих в их подвальной компании не сосчитать. Тогда они с теткой переезжают в квартиру, и та ее прописывает. Потом можно потерпеть годок – пусть налижется, – и столкнуть ее с балкона. Она была в той квартире, выходила на хлипкий балконишко… Или сбросить тетку в метро под поезд. Она такое в кино видела. В толпе кто заметит, если самой заорать покруче и грохнуться в обморок. В общем, вариантов не счесть. Грибы-поганки отдельно стушить в сметане, а себе беленькие. Главное, не перепутать, но она себе не дура. Тогда ей останется квартира, и она выйдет замуж за шофера Эдика. Он, конечно, тот еще жук, но ей с ним хорошо. Она обучила его, как ей нравится, он – как ему. Покруче, чем с жадной слюнявой теткой.

Все дело в старухе, которая креститься начала, к попам бегает, поставила Ивану Ивановичу белый крест со словами «Да простится заблудшему».

Интересно, взрывал старик бомбу или оговорил себя, с ума спятив? Ей нравится второй вариант, он ее побуждает к размышлениям о подлой человеческой сущности. Взрыв, по ее уму, чище, чем дурной мозг.

Вечером она бежит в подвал к Эдику. Там полно народу, нанюханного и нашприцованного. Они с ним в эти игры не играют. У них есть любимец «Сапрошин», 98 руб., «бутылка-пулечка, попади, родная в цель». Они прячутся с Эдиком между кирпичными трубами, промеж которых – детский выброшенный матрасик, под матрасиком изголовьице из сидения от старой машины. Эдик сам все нашел, и инвентарь, и место. Оно далеко от общей тусовки, потому они входят не через подвальный вход, а через окна с другой стороны.

«Вареничек» успевает заскочить домой, чтобы сбегать в ванную. Трет следы тетки-заразы, полощет рот. Эдик приходит чистый. От него пахнет кожей, бензином, джинсой штанов. Ей это нравится. Мужское. Детские забавы в детдоме приучили ее с малых лет к женским грешным ласкам. Ее, пухленькую, тискали все, от напарок до воспитательниц. Малорадостный мир казенщины делился чем мог: телесной радостью, опытом срамных отношений, они же бывали и любовными, если везло… Ей везло. Ее всегда любили больше, чем она, она всегда была «верхней» по существу отношений. Никто никогда не говорил о стыде и сраме, разве что отстойные бабки-уборщицы, но они все, как одна, были алкоголички. Детям от них было хуже, чем от ласковых женщин. Ласка – это лишнее второе, это яблоко под подушкой и это удовольствие, то самое, что превыше всего.

Она была нарасхват, но успевала оглядываться. Вот и тетка случилась, когда жизнь треснула рукавами у пальтишки. Эдик был первым мужчиной по собственному желанию. Ради него хотелось устойчивой жизни, общей пищи и детей, «будущее России», которые никогда – никогда! – не попадут в приют. Ради этого можно было и убить. И даже правильно было убить, потому что старуха не могла родить будущую Россию, а она, «вареник», могла. И даже тетка не могла. Она когда-то призналась, что у нее негожие трубы.

Вареник не постеснялась спросить у гинеколога, которого вызвала фирма в целях диспансеризации, все ли у нее на месте, трубы там и прочее, врач засмеялась и сказала, что все прочее, как и трубы, на месте. Выйдет замуж – будет рожать как из пушки.

– Пока не замужем?

– Пока нет. Бесквартирные.

– Предохраняйся. Ты создана для родов.

Именно в тот вечер ей было противно с теткой.

Когда уже погасили свет, совралось легко, как в песне.

– Мне надо в Москве постоянно прописаться. Меня уже трижды предупреждали.

– Кто? – закричала Варя. – У нас неквалифицированные – все временные.

– Всех и предупредили.

– Я поговорю, – уже тихо сказала Варя.

– А вот не надо! Не надо на меня обращать внимание. Лучше поискать выход. Не всю ж жизнь быть в нелегалах? Лучше замуж выйти.

Варю охватил ужас. Что, она не знала, что другого пути у молодых детдомовских девчонок, как и у лимитчиц, не было? Конечно, за деньги можно и без замужа, но все равно нужна площадь. Девчонка заснула, а Варя билась головой об стену – искала «топор под лавкой». К утру нашла – мать.

Прибежала к ней, та еще лежала под одеялом, разминала коленки, которые всю ночь попискивали от боли. Хорошо, что у Вари ключ и не надо выбираться из тепла.

– Что с тобой, дева?

Так мать обращалась к ней, когда что-то не понимала в дочери. Варя ненавидела это обращение. В нем было нечто и оскорбительное, и старозаветное, и издевательское. Дочь поймала себя на беге – кинуться на лежащую мать и придавить своим тяжелым телом. Дела на раз. И уйти, как не было. Никто ее не видел, а главное, никто на нее не подумает, как не подумали на ее отца, а она ведь верила, что это он бросил бомбу. Отец хотел убить ее и Вареничка. Они тогда, кажется, что-то говорили ему, что поедут на Палашевский рынок, там всегда были хорошие грибы. Или не грибы? Но они не пошли. А он пошел. Ведь отец, подвыпив, говорил: «У каждого есть грех, за который можно убить без суда и следствия. Грех бывает страшный и тайный. Человеку надо помочь от него избавиться».

Она думала: это он о ее грехе. О ее бессилии перед Вареничком. Он решил помочь ей избавиться – отец ведь. Понимал ее позор, ее клятость. У нее переворачивается сердце от благодарности отцу, что не сумел, что у старого дурака не хватило то ли ума, то ли замаха.

– Так что там у тебя, дева? – Голос у матери противный, как бы пропущенный через боль в коленке.

– Ты знаешь, я ненавижу это слово.

– А я люблю, – смеется мать. – Оно как песня. Ну так что тебя с утра пораньше сдернуло?

Мысли об отце увели Варю в сторону. Она даже забыла о броске тяжелым телом на старуху. Она пристойно, подняв плащик – на улице с утра моросило, – присела на краешек кровати.

– Да дело копеечное, я так считаю, но делать надо быстро. Знаешь девочку, что у меня живет? Она мне как сестра, да что там – больше. Ее надо прописать. Ну, к кому я могу обратиться, как не к тебе?

– Дурья дурь, – ответила мать. – Нас на этих метрах прописано двое, а троим уже делать нечего. Даже будь она сродственница… А про чужих и слышать не хочу. Придушит, прирежет. Столько случаев, что даже удивляюсь, как это люди не обучаются на примерах.

У Вари больно застучало в виске. Ну что делать с матерью? Мать же увидела ее боль и палец дочери, прижатый к жилке, и гримасу, делающую ее совсем некрасивой. Господи ты, Боже мой! Так и не находится на нее человек. Уже теперь и время вышло… Носится с чужой девчонкой. Воистину, меньшинствующие.

– Было бы ей лет десять, удочерила бы, что ли? – сказала мать мысль, не предназначенную дочери, а придуманную сходу для победы над предыдущей. Не думала, не думала, а потом возьми и подумай. – А так, с какой она тебе стороны? Один грех.

Ну, и какими словами отвечать на это матери? А насчет всяких случаев мать права. Варя уходила и думала, что Вареничек ее – девочка жестокая, и ничего она про нее не знает; детдом, потом какая-то из помощи детям уговорила взять ее в фирму, мол, девочка умная и аккуратная, уговорила, уболтала… С чего бы, а?

Все в Варе заколотилось от ревности, от боли, что этот кусочек счастья не только ей достался, а уже был надкусан и опробован. Ведь эти комитеты по детям ничего не делают за так, если уж устраивают на работу – то на тяжелую, грязную, все это знают! У Вари колотилось в груди так, что вполне можно было работать небольшим мотором, для полива огорода, например. И ноги сами понесли ее в отдел социальной помощи детям-сиротам. Ну, умно ли? Но надо узнать! Надо!

Она вышла к ней в коридор, Лина Федоровна, толстая тетка с толстыми украшениями.

– Что, неприятности? – спросила она. – Просишь, просишь об этих поблядушках, а они из сумок тащут, на мужиков вешаются.

Уф! Как отлегло.

– Нет, нет, – сказала Варя, – ничего подобного, все в порядке. Девочка хорошая. Я даже ее к себе взяла жить… Временно…

– А где ж ее парень? – спросила Лина Федоровна. – Она мне тут хвасталась, что они собираются пожениться. И парня показывала. Шофер. Складный такой. Эдуард, кажется.