Отвращение - Щербакова Галина Николаевна. Страница 2

Так решением мамы Рахиль осталась в Москве, с блеском защитилась, вышла замуж, родила сына, вернулась в Донецк, стала доцентом филфака, а на одно время стала и его деканом; похоронила маму, у которой инсульт случился в момент, когда она входила в троллейбус, инсульт, как выяснилось, копеечный, зато удар затылком при падении был вполне несовместим с возвращением к живым. Комнату бабушки занял сын, а потом как-то, почти через день или два, с ним поселилась птичка-невеличка с постоянно голыми и видимыми до трусов ногами, из комнаты раздавался здоровый детский смех, и Рахиль как-то спокойно, почти радостно поняла, что бежит уже по окончательной дороге, потому что все главное свершилось. Конечно, надо бы дождаться внуков. Но сигналы из этого отсека души шли слабые, как бы и не очень ей нужны были внуки. Больнее щипало другое: у нее лежала почти готовая докторская, одно время только о ней и думалось, а потом все как-то заглохло. Ну, идет себе жизнь, спокойная, размеренная, зачем ей другая. А диссертация – это такая дырка в голове!

Нет, ничего ей не надо. Ей и так хорошо.

Что мы знаем про свое завтра? Ничего! О нем знает только дама-судьба, которая практически, не дыша, практически не задевая по пустякам, идет рядышком, и ты не поскользнешься, если она не захочет, но, бывает, попадешь туда, куда тебе и в дурном сне не снилось.

Можно ли было вообразить, что Украина отлепится от России и станет жить сама по себе? Что в какое-то мгновение ока русская кафедра тихонько уступит место украинской. Что будет взлет до задыхания национальной гордости? Да пожалуйста! Разве она против? Украина – ее родина, но вот что Коцюбинский и Франко круче русской классики, а вся украинская литература мудрее, старше русской, так, может, вы, хлопцы, погорячились? Нет, отвечали ей, смотрите, Рахилька, сами.

Все великое в русской литературе с украинской плодородной земли – и Гоголь, и киевлянин Булгаков, и вся Одесса – это наша, украинская, Одесса. Ну, в общем, было бы смешно, если бы не было так грустно. Но пришли такие времена.

Будучи человеком деликатным, Рахиль против натиска новых идей поперек не встала, а как-то сразу заняла то скромное место, которое ей осталось. И на этом месте ей ничего не сулилось, и мысли о докторской ушли навсегда.

Вспоминался Ростов, в котором она работала несколько лет сразу вскоре после защиты кандидатской. Ей было там хорошо, но не было жилья. Обмен Донецка, где ее всегда ждала мама, на Ростов не получался. Что вы хотите получить, мадам, с вашими шахтами, которые стоят, можно сказать, в центре города? И хоть весь Донецк уже был в зелени и розах, это как-то не звучало супротив Дона-батюшки, рыбца и необсуждаемой красоты Ростова. Пришлось вернуться в Донецк, к маме, которая стерегла квартиру, тосковала и в своих страданиях подустала. Время как-то неумолимо несло маму к тому троллейбусу, она этого, конечно, не знала, но каким-то образом и знала. Между знать и не знать вообще стены нет, тонкая не видимая глазом шторочка, бывает, и шагнешь ненароком за нее и ахнешь, как же я этого не видел, а она возьми и шелохнись обратно, и ты, как потерянный, опять на поле незнания, а ведь что-то сейчас было, вот-вот было, так ясно виделось. И зналось. Неужто озарение, блин? Но это так, к слову, подобного сленга типа «блин» ни мама, ни Рахиль не употребляли и даже страдали бы, услышав его.

Рахиль вернулась в Донецк, похоронила маму и дожила до времени, когда все пошло-поехало. Мова, мова, мова… Конечно, она русская, знала украинский язык, но языком ее ума, ее природы, ее чувств он не был. Университету же – оказалось! – нужны были доктора, университет пыжился стать большим и важным. Кандидаты пеклись, как пончики в жаровне. С докторами было хуже. Ладно, пусть! Пусть – решили – будет и русская тема, у этой Рахили уже все, кажется, готово. Попросили только связать Чехова с Украиной. Таганрог, его родина, рядом, а Ялта вообще украинская. Копнуть бы тут, копнуть! Копните, Рахиль Батьковна!

Рахиль смеялась и плакала, а потом достала папку с диссертацией, которая кусочками была опубликована и там, и сям. Она называлась «Драматургия Чехова как феномен онтологического дальновидения».

Она долго читала свое же сочинение, где-то удивляясь неожиданности еще молодых выводов, где-то смеясь над наивностью советского образования, которое оказывало себя в самых неожиданных местах.

За этим делом застал ее сын.

– Давай я тебе сделаю книгу, – сказал сын. – У Сережки, помнишь его, есть своя типография. Я думаю, он возьмет не больше «штуки».

Столько лет другой жизни. Но она продолжает каменеть перед такими словами, как «своя типография» или «свой магазин». И у кого? У мальчишки-двоечника, тройки для аттестата которого наскребали за всю десятилетку. А теперь ездит в какой-то неимоверной машине, похожей сразу и на танк, и на лакированную ассенизационную бочку. Но это у нее дурное воображение. Как она говорит: я не могу привыкнуть к квадрату, который еще вчера был кругом. Началось все с квадратных кофейных чашек. К чему это она? А! У Сережи, владельца «бочки» своя типография.

– Ты меня слышишь, ма? Не беспокойся, я оплачу это дело.

Да, он ведь уже сказал «за штуку».

– Прости, я всегда забываю: «штука» – это сколько?

– Мама, не придуряйся. Ты еще не столетняя бабка, чтоб не знать.

Она знает: это тысяча баксов. Она не столетняя бабка. Она ровно наполовину.

– У меня и сотни таких нет.

– Я же говорю: я оплачу. Я в состоянии. Эта цифра в моей голове вполне помещается. Она нормальная. Понимаешь? Я это знаю.

Она делит, множит, она переводит сумму в привычные ей деньги, в рубли, потом в гривны.

– За свой счет, мама, можно все.

Господи, зачем он это сказал?

Можно все. Когда печатали брошюрку ее кандидатской, это была награда за первое место в чеховском конкурсе. Боже, когда это было? Четверть века тому. Другая жизнь, другая жизнь… Без ностальгии. Без сожаления. Она старается жить в этом времени. Она знает, оно другого цвета, другого запаха, другого вкуса. Она называет его банановым временем. Этих фруктов завались на каждом углу, а яблок нет. Хотя яблони ломятся в садах, а бананы и близко не растут. Но не надо спорить с сыном. Если он так считает, пусть делает. Приехать в Москву с книжкой престижно.

Книгу сделали за месяц. Зелененькая, гладенькая. Шрифт на обложке под старину. Ну и что? Она и есть для этих мальчиков, владельцев газет, пароходов, старина. Разозлилась. Зачем она себя уговаривает? Она же в глубине души так не думает. У нее острый ум и острый язык, просто она не умеет ими пользоваться в банановом времени. Так считает ее университетская подруга Лилька, ведущий в Киеве менеджер некоей фирмы, которая – так она говорит сама – может все.

– Все – это что? – спросила Рахиль, когда та приехала в ее город на какой-то их сбор новых, умелых, ловких.

– Все – это стать. Состояться. Помнишь слоганы юности? Встань и иди. Иди и смотри. Пришла и говори. От зубов же отлетало, а внутрь не вошло. Я помогаю людям стать. Даю консультации. Учу.

Ей тогда показалось, что Лильке хотелось и ее поучить жить. И не то что она была упряма и не хотела новых знаний от успешных людей… Именно это и было. Не хотела. «Я сама знаю, что мне нужно».

– Тебе надо купить дорогой костюм и туфли. И сбросить эти чертовы совковые обноски. Пойдем вместе, я покажу, что тебе надо. Ты молодая и красивая, а ходишь и клонишь выю. Стыдно, подруга.

Она тогда общупала свои вещи. Ну, и чем они плохи? Тем более если их все перепутать, чтоб они вскрикнули от испуга… Она смеялась, соединяя верхи и низы, но туфли купила новые, эдакие на квадратном каблуке для устойчивости и из такой мягкой кожи, что пальцы будто выдохнули и расслабились, забыв привычную судорогу.

«Если поеду в Москву…»

Существование книги требовало каких-то других поступков. Например, захотелось послать ее в Ростов тем, с кем работала. Они сохранили связи. Хорошо бы и в Волгоград. Там была ее однокурсница. Вела двадцатый век. Но главное – главное – было послать ее в Москву, тем, кто ее учил. И прежде всего любимому старому профессору, если он еще жив. На этом она запнулась, потому что почувствовала стыд. Ведь на самом деле «если». Ему уже, поди, за восемьдесят, и куда делось то буколическое время писем, открыток и даже телеграмм ко дню рождения. Больше того, куда делись телефонные звонки? Мосты были разведены до упора и заржавели до навсегда. Так что, получалось, что первым побудительным шагом к возвращению диссертации был горький стыд за себя.