Романтики и реалисты - Щербакова Галина Николаевна. Страница 27
… Да еще перед тобой, перед пиджаком…
– Театр сдох. Душит смех, когда на сцене пылает будто бы мартеновская печь. И перед этой будто бы печью будто бы живые люди. А интеллигентный, умниц а а ктер плюет по-ямщицки на ладони, чтоб пошуровать в этой будто бы драматургии…
– Это поиск. Это ощупь… Он всегда идет через будто бы… И я не знаю, что лучше: поплевывающий будто бы сталевар или сразу пять Пушкиных в будто бы кибитке.
– Тоже смех! Хотя эпоха Пушкина уже подлежит абстрагированию… Было давно, и неизвестно, правда ли. Но не трожь то, что болит сегодня. Если не знаешь как.
– А я и не трожу. То есть не трогаю… Я вообще… Так… Ася! Подымите нос, а то мы подумаем, что мы вам мешаем… Что Крупеня, не говорил вам в тет-а-тете, когда уйдет?
– И что человек выжидает? Всем все ясно…
– Олечка, что тебе ясно?
– А то, что Барс уже был на беседе. Правда, смущает его актерское прошлое. Что он искал за кулисами?
– Действительно, что? Умный не пойдет в артисты?.. Умный в гору не пойдет. Он умный, он знает…
– Куда же умному идти? Куда? – А ты не знаешь?
– Я серьезно!
– Это в эпоху китча? Или как это, Каля, называется?
– Мы все-таки Асе мешаем. Ася, пошлите нас к черту! Не стесняйтесь, тут одни бездельники.
– Между прочим, бездельники – очень нужные люди. Они, именно они создают атмосферу труда.
– Ого!
– Уверяю тебя! Они устанавливают необходимую разницу температур, чем обостряют мысль… Ася, вы согласны? Мы трепемся, вы корпите, в результате возникает праведный гнев, а на нем, как на почве…
– Ни хрена не вырастет. Гнев – это пустыня. Это зыбучие пески. Это когда ничего, никого, нигде…
– Не согласен. Гнев – это чернозем. Все революции родились из гнева…
– Такую революцию перешибают соплей… Если она из гнева…
– Именно эту и не убить. Убивают ту, что сконструировали в своих шизофренических головах далекие от жизни теоретики. Там, где голый расчет и никакого настроения… Только гнев продуктивен. Гнев плюс Ленин…
– А! Так у тебя уже появился плюс! С плюсом я согласен… А где Ася? Ушла? Это что, демонстрация?
– Да ну вас! Человек ушел сдать материал на машинку.
– Как она вообще?
– Не понимаю этой манеры тащить в Москву периферию. Зачем? Отвечать на письма?
– Но кто-то должен это делать?
– Она ничего себе, только до ужаса провинциальна…
– Это ругательство?
– Почему? Это почти научная терминология.
– Ну что? Разбежались? Каля, забыл тебе сказать, эта помада тебе очень, очень идет…
– Номер семь…
– Я так и думал… Семь – прекрасно. Как число.
– Семьсот лучше.
– Кстати, Оля! Выручишь?
– Сколько?
– Господи! Хотя бы красненькую!
– У меня пятерка.
– Хуже, но тоже красиво… Спасибо, дорогая! Дай Бог здоровья твоему папе. Все бедняга пишет и пишет?..
– Не хами! Отберу пятерку.
– Что ты, Олечка, что ты! Передай папе, что, если какого-нибудь критика надо побить, я за три рубля сделаю это очень профессионально.
– Передам. Но он удивится, почему так дешево – три рубля?
– Эго ведь у меня проходит по разряду сантехнических работ.
– А ежели надо побить коллегу за плагиат?
– Это как ремонт и перестилка паркета. Дороже. Не каждый способен оплатить.
– Все! Хватит! Расходитесь!
– Последняя загадка. Висит груша – нельзя скушать…
– Отвали.
– Ну что это, что?
– Знаем, знаем… Лампочка накаливания. С детства усвоили.
– Дураки! Это – тетя Груша повесилась… Все! Ушел! Привет Асе. Скажите ей, что она мне нравится. Особенно глаза. В них что-то первобытно овчинное… Каля, не надо в меня ничего бросать. Меня уже нет!
Оля открыла окно. Накурили!
– Ей надо помочь. Давай сбегаем поедим и заберем у нее часть писем..
– А когда я буду писать свой материал?
– Ладно, ты пиши. А я сегодня, пока не разгребу эту конюшню, не уйду.
– Ее невозможно разгрести…
– Я хочу это сделать для нее. В сущности, она не лишена достоинств.
– Может быть… Но какое нам, собственно, дело до этого?
Светкин врачебный участок – три четырнадцатиэтажные башни и четыре барака. Это в одной стороне. А через овражек – целая бывшая деревенька с церквушкой, баней, летучим базарчиком. Пройдешь деревеньку, и снова Москва. Снова башни. И в одной из них – сестра Мариша. Но Светка ее не лечит. Там другой участок. И вообще другой район. Башен Светка не любит. Похожие друг на друга, с мрачными коридорами, с грязными лифтами. Дома совсем молодые, и эту запущенность и мрачность Светка не может людям простить. Все ведь из коммуналок. Знают и правила очередности, и законы общей площади, но «ни одна сволочь» (зачем же так грубо, дочка, сокрушается Полина) не выйдет с веником на площадку. Ходила в ЖЭК, устроила молодому начальнику («Хлюст и хлыщ») скандал, он долго тряс головою, пытаясь, видимо, разместить Светкину информацию в нужных мозговых ячейках. Но информация не влезла. И тогда он разразился бранью и заявил, что не его это дело – мести коридоры, а если она такая умная, пусть сагитирует кого-нибудь работать за эти деньги.
Бараки снесут не сегодня-завтра. Уже многие уехали. Те, что остались, приглядываются к башням. Это их будущее. Выясняют ее, врача, мнение, на каком этаже лучше – в самом верху или самом низу. Первый, конечно, ужасно, но и последний…
Светка любит ходить по деревеньке. От чего здесь застрахован – это от однообразия. В каждом дворе что-то свое. И все-таки все ждут не дождутся: когда дом снесут? Когда снесут? Ходит Светка по своему участку, раздраженная, и славы ей это не прибавляет. Есть у нее на участке один старик. Астматик, гипертоник, желудочник, в общем, есть ему отчего умереть. Но делать это он не собирается, живет разумно, весело, без неврастении. Светка пару раз помогла ему выкарабкаться. С тех пор у них «отношения».
– Я хочу знать, – это после всего, когда Светка уже выписывает рецепты, – вы принципиально не улыбаетесь пациентам?
– Отнюдь, – ответила Светка. – Мне просто не хочется.
– Но ведь это же патология! Здоровая, молодая, красивая женщина – и ей не хочется улыбаться. Я уже не касаюсь профессиональной стороны – по ней, Светланочка Петровна, вы просто обязаны улыбаться.