Спартанки... блин... - Щербакова Галина Николаевна. Страница 16

…Дверь была заперта на один поворот ключа, значит, Васька был дома. Его ботинки, действительно, стояли носами друг к другу, так наискосяк самой природе вещей он их снимает.

Конечно, она не скажет ему о деньгах – еще чего! Они еще не договорились, где и как будут жить. Комната сына была закрыта. Она толкнула дверь – ведь в своем дому. И все было сразу – голая попа сына, ритмично двигающаяся вверх-вниз, розовые ступни на его спине и резкий, но весьма спокойный голос: «Мать, закрой дверь!»

То, что он не спрыгнул, не прикрылся одеялом или что там у него было под рукой, а сказал просто «Закрой дверь, мать», сбило ее с ног. В движениях, пятках, в голосе была, как бы это сказать точнее, привычность, обыденность происходящего. Как будто она уже не раз видела это, и ей только и остается, что приторкнуть дверь и не мешать. Что она, между прочим, и сделала. И вдруг она ощутила резкое, болючее жжение под ложечкой. Она слегка согнулась, и тут вспомнила про пакет с деньгами.

Все не складывалось в единую картину. Умиротворение, с которым она возвращалась домой, и этот юный секс, мысли о собственном женском желании, и эти розовые ступни, что как бы выпихивали ее из жизни страстей. Она пыталась представить себя на месте девчонки, собственные стыдные ноги на чьей-то спине. Это в голове не помещалось. Ее подташнивало, и почему-то подумалось о матери, которая, возможно, пережила такой же шок от разрушенных пазлов жизни и шагнула с балкона от бесполезности затеи складывать пазл снова. Маша посмотрела на свой балкон. И кто его знает, как бы оно было, не войди перепоясанный полотенцем сын с насмешливым:

– Что же ты врываешься, как тать, на самом интересном?

А за спиной его вырисовывалось тонкое тело, выросшее из ступней. Лицо у тела было обескураживающее обиженным.

И думать нечего. Они давно этим занимаются, когда ее нет дома. Но она об этом узнала сегодня, когда нашла вожделенные деньги. Они по-прежнему жгли ей живот. Деньги, между прочим, для спасения от армии. Его, сына, сексуального маньяка.

– Ну, извините, – сказала она, – виновата.

Пусть выйдут, думала она. Тогда я сниму с себя все. Но тут девочка закурила, от ее сигареты прикурил некурящий сын, и снова все стало разваливаться, и потемнело в глазах. Откуда что берется? Она думала, если потеряет сознание, они начнут приводить ее в чувство, расстегивать то да се и обнаружат деньги. «Фиг я их потом получу», – думала она не остатками мысли, а остатками страха. И она выпрямилась и сказала – пусть выйдут, она разденется и все пройдет.

Они вышли и закрыли дверь, оставив запах табака пополам с запахом молодого разгоряченного тела.

Она вынула деньги и спрятала их в горшок со слабенькой геранью, которую жалко было выкинуть. Она, как какая-нибудь землеройка, вырыла в земле ямку, раздирая гераньи корни, и положила туда пакет, притоптав следы. Потом она пошла в ванную и мыла грязные ногти щеткой, потом сделала себе контрастный душ и, завернувшись в большой махровый халат, пошла на кухню поставить чайник. Но он уже вовсю кипел. На ее месте сидело тело, перед ним стояла ее чашка.

– Быстро отсюда! – сказала Маша, прогоняя захватчицу и выдвигая из-под стола третью табуретку.

– А тут было удобно, – сказало тело, но пересело. Маша поставила перед девчонкой другую чашку.

Она видела, что Васька злится, хотелось его ударить, и побольнее.

– В старые времена на Руси даже дворовые девки имели имена. А уж те, кто в дом входили и в постель ложились, те были даже с отчествами и фамилиями.

Она думала, что сын на эти ее слова вскочит с места и опрокинет стол, табурет или чайник. Но они оба захохотали, будто их не только не обидели, а как бы и вознаградили юмором.

– Дворовую девку, – давясь от смеха, сказал Васька, – зовут Настей. Отчество у нее – какое у тебя отчество? – повернулся он к ней.

– Простое. Ивановна я. И фамилия моя Иванова. Чтоб не ошибиться.

– Тогда тебя для прикола надо было назвать Иванной, – сказал Васька.

– Нет уж! Иван – Жан, значит, я Жанна.

– Жанна – д’Арк, – ответил Васька. – Других не знаю.

– Ну и дурак. А Агузарова, а Фриске? Их много, Жанн, как и Насть. Может, даже больше. Жанна – это во всем мире, а Настя – только у нас.

Они щебетали о именах, будто матери здесь и не сидело. Они перескакивали на английский язык небрежно, как с ветки на ветку. Маша не заметила, что они обсуждают уже ее имя во всех возможных модификациях.

– Мери лучше, чем Мария, – сказала Настя. – И лучше, чем Марион, и Марьяна. Мери – коротко и забойно.

«Я потом разберусь с ними», – сказала себе Маша. И ушла к себе в комнату. Первое, что она сделала, – ткнула палец в гераневый горшок, коснулась пачки. Она еще не знает, что какое-то время это будет ее главным жестом по приходе домой. Что на работе она будет думать, не подложил ли кто (кто?) просто пустой пакет, и тогда дома она, как та же землеройка, будет отрывать и открывать пакет снова и снова. И ей не придет в голову, что это начало конца всей ее жизни, которая, по сути, так и не начиналась. Осталось только решить вопрос с Васькой. Для начала спросить хотя бы, из какой семьи эта Настя Ивановна. Может, из семьи чмо? И знает ли ее чмо-мать, что дочь уже умеет закидывать ноги на спину мужчине? Но если чмо, то и говорить не о чем. Как-то вяло, боком пришла и села рядом мысль: а пусть Ваську заберут в армию. Она даже приплатит военкому (это ведь уже будет меньше?) за незасыл его в огневые точки. Пусть закинут его на север, пусть на океан, только не туда, где стреляют. Чего она раньше боялась? Еще и дедовщины. Но, оказывается, она не знает своего сына. Может, он сам кого хочешь скрутит, он ведь уже вон как продвинулся по жизни, а она ему все носки стирает и обувь ставит по правилам, а не наискосяк. Позвонить, что ли, отцу сына? Но они с тех пор, как она бросила в него керамическую вазу и расшибла ему голову, не разговаривали. Их развели на раз-два, и хорошо, что он не подал на нее в суд, голову она ему прилично поранила. Сейчас он глава какой-то фармацевтической фирмы. Ваське помогает систематически по минимуму, но без всякого с ним общения.

– На фиг он мне нужен, – говорил Васька, обласканный матерью и бабушкой.

Но тут Маша вдруг заплакала не капелькой-слезинкой, а, что называется, навзрыд, сразу обо всем – о матери, о своей бабьей доле, о сыне, который уже не ее, а девчонки Насти, откуда она взялась на его голову? Она забыла, что не одна дома, и они прибежали оба (значит, она взвыла так взвыла), и Васька, дурака кусок, стал ей говорить, что они с Настей после школы поженятся, пусть она не волнуется. У них это навсегда. И он обнял девчонку, демонстрируя это самое навсегда.

– Ты дурак, – сказала Маша. – У тебя таких… – на этом слове она споткнулась, таким затасканным, замусоленным повторением тысячей матерей оно было, что уже утратило смысл, стало голиком. А голик – это голый веник. Им только снег с валенок в деревне сбивают. Слово растворилось, исчезло, а девчонка несла ей из кухни воду в ковшике, который существовал только для варки яиц. И это сбило Машу с какой-то нарождающейся мысли. И она стала глотать воду. Невкусную, алюминиевую…

– Пойдешь в армию, – сказала она сыну.

– Не пойду, – ответил Васька. – Настя сирота и беременная. Пусть попробуют забрить, я их по судам затаскаю.

Она уже ничего не понимала в жизни. Это ее мальчик говорит про суды? А девочка даже не чмо – сирота убогая. Деньги лежат в герани. Материна квартира свободна. Она, Мария (Мери – коротко и забойно), вышла на неизвестной остановке, ни север, ни юг, и звать ее никак.

– Отец мне поможет откосить. Он обещал. Настя может у нас жить, а то ей у тетки голодно.

Она ничего не слышала, кроме того, что был, оказывается отец. Когда он возник? Как? Почему такие вещи прошли мимо нее?

– Ты согласна? – спрашивает сын.

– Он же знать тебя не знал, – тупо отвечает она.

– Настя полы мыла в его офисе. Там и встретились. Он нормальный, мама.