Приключения Тарзана в джунглях - Берроуз Эдгар Райс. Страница 19

Конечно, было бы лучше выйти днем, но при создавшемся положении это было невозможно: днем нельзя было вынести из деревни ни пищи, ни оружия, не возбудив при этом любопытных толков, которые тотчас бы дошли до Мбонги.

Итак, Момайя решила дождаться наступления ночи. Когда стемнело, она успела проскользнуть в ворота деревни, пока их еще не заперли, и скрылась во мраке джунглей. Ей было очень страшно. В пути она часто останавливалась, затаив дыхание, и прислушивалась к реву исполинских кошек. Бесконечно долго шла она к таинственной пещере, шла, не зная времени, как вдруг глухое рычание, раздавшееся сзади нее, заставило ее остановиться.

Сильно забилось ее сердце. Где-то поблизости хрустели сучья под ногами мощного зверя. Вокруг Момайи возвышались гигантские деревья джунглей, покрытые мхом и цепкими вьющимися растениями. Она схватилась рукой за сук ближайшего дерева и с ловкостью обезьяны вскарабкалась на него. Уже сидя на нем, она видела, как огромный зверь с грозным ревом, от которого дрожала земля, пробежал мимо и толкнул ствол того дерева, где она нашла себе приют.

Момайя сидела, притаившись в листве дерева. Она не могла не отдать должного своей предусмотрительности: к счастью, она не забыла захватить с собой сушеное человеческое ухо, которое висело сейчас на ее груди. Она получила этот амулет от кудесника своего племени еще в детстве, и по своей силе это средство было куда действеннее, чем все бессмысленные заклинания колдуна в деревне Мбонги.

Всю ночь просидела Момайя на дереве, не решаясь спуститься вниз в беспросветную тьму, несмотря на то, что лев давно уже скрылся в джунглях. Она боялась попасть в лапы других зверей. И только на рассвете рискнула она продолжать свое прерванное путешествие.

Тарзан-обезьяна убедился, что его балу не может подавить инстинктивного страха перед обезьянами племени Керчака, что в то же время мальчику угрожает постоянная опасность со стороны взрослых обезьян. Поэтому Тарзан боялся оставлять его одного и брал чернокожего детеныша с собой на охоту, все более удаляясь от постоянного пристанища антропоидов.

Углубляясь в джунгли, он проник в незнакомую ему местность к северу от стоянки обезьян. Эта местность изобиловала дичью и водой, и поэтому Тарзан не торопился возвращаться к своему племени.

Маленький Гоубюбалу стал по мере удаления от племени Керчака проявлять все больший интерес к жизни. Он бежал вслед за Тарзаном, когда тот спускался на землю, и даже карабкался вместе со своим защитником на верхушки деревьев. Однако мальчик был печален и чувствовал себя одиноким в джунглях. Он стал заметно худеть. Этот юный каннибал не был особенно разборчив в еде, но все же часто брезговал той пищей, которая считалась изысканным гастрономическим блюдом у обезьян.

Зрачки его больших глаз расширились, щеки впали. Он так похудел, что можно было пересчитать все косточки на его теле. Может быть, постоянный страх оставил на нем более глубокие следы, чем дурное питание. Тарзан с грустью заметил, как негритенок тает с каждым днем. Он уже начинал терять надежду, что его балу станет здоровым и сильным мальчиком. В одном только направлении Гоубюбалу сделал большие успехи – он начал говорить на языке обезьян. Теперь Тарзан уже мог объясняться с ним, дополняя скудный язык обезьян оживленной жестикуляцией, но Гоубюбалу говорил мало и ограничивался короткими ответами на заданные вопросы. Его скорбь была слишком велика и тяжела, чтобы он мог с легким сердцем окунуться в жизнь джунглей. Он тосковал по Момайе, которая для нас с вами казалась бы отвратительной, страшной, отталкивающей негритянкой, а для Тяйбо же она была его дорогой мамой, воплощением единственной великой самоотверженной любви, которая не сгорает в пламени огненной страсти.

Во время охоты Тарзан замечал многое и думал о многом. Однажды они встретили Сабор. Львица выла, лежа на низкой траве. Вокруг нее резвились и играли ее балу – два пушистых шарика. Но ее большие глаза были обращены вниз – на неподвижно лежавшее у нее в ногах существо, которому никогда не суждено было больше играть.

Тарзан понял скорбь матери. Увидев львицу, он хотел, было, подразнить ее, но горе Сабор тронуло его. У него самого был свой Гоубюбалу, и он знал по себе, что дети причиняют родителям одни только заботы и хлопоты. Он сочувствовал Сабор, а несколько месяцев тому назад он не понял бы ее горя. Глядя на нее, он неожиданно вспомнил Момайю, с ее спицей в носу и отвисшей нижней губой. Тарзан понял теперь, какое сильное горе испытала эта безобразная женщина; и он вздрогнул. Странная работа ума, которая называется ассоциацией идей, соединила в его мыслях Момайю с Тикой. Что станется с Тикой, если у нее отнимут Газана? Тарзан даже свирепо зарычал при этой мысли, словно Газан был его балу. Услыхав крик своего защитника, Гобюбалу стал всматриваться в чащу, думая, что Тарзан выследил добычу. С горящими желто-зелеными глазами вскочила Сабор с земли. Навострив уши, она размахивала своим хвостом и, раздув ноздри, стала нюхать. Оба ее детеныша, бросив играть, тесно прижались к ней. Оттопырив уши и наклонив головы, выглянули они из-под ее ног, боязливо озираясь по сторонам.

Тряхнув черной шевелюрой, Тарзан отвернулся от Сабор и умчался в джунгли; но весь день вставали перед ним один за другим образы Сабор, Момайи и Тики – львицы, людоедки и обезьяны-самки, которых в глазах Тарзана равняло общее им всем чувство материнской любви.

На третьи сутки в полдень Момайя наконец увидела перед собой пещеру Буковаи-нечистого. Для защиты от диких зверей старый колдун устроил при входе в свою берлогу решетчатую дверь из скрещенных сучьев гигантских деревьев джунглей, которая была теперь полуоткрыта. За дверью зияла пещера – темная, таинственная и страшная. Момайя вздрогнула, словно подул холодный ветер в дождливую погоду. Никаких признаков жизни не было заметно внутри жилища колдуна, но у Момайи было такое чувство, словно из темноты злобно глядели на нее чьи-то жуткие, невидимые глаза. Снова вздрогнула она, но превозмогла страх и шагнула внутрь. И вдруг из глубины подземелья раздался неистовый, не человеческий и не звериный крик – и даже не крик, а адский хохот.

Со стоном отпрыгнула Момайя назад и кинулась обратно в джунгли. Сотню ярдов пробежала она по лесу, пока не пришла в себя. Затем остановилась и стала прислушиваться. Неужели все ее труды, перенесенные страдания и опасности пропали даром?

Она пыталась заставить себя подойти к пещере ближе, но ужас парализовал ее.

Печальная, унылая шла она обратно в село Мбонги. Она шла, сгорбившись, словно старуха, несущая на своих плечах тяжелое бремя прожитых лет, печалей и страданий, усталой походкой, спотыкаясь на каждом шагу. Весна ее молодости прошла.

Слепой страх и страдания парализовали ее ум, и она еле протащилась еще сотню ярдов. И внезапно ее воображению представился грудной ребенок, сосущий ее грудь, а потом стройный мальчик, который, резвясь и играя, скакал вокруг нее, и оба они были Тяйбо – ее Тяйбо! Момайя выпрямилась. Она тряхнула головой, повернулась и смело пошла обратно к пещере Буковаи-нечистого, Буковаи-колдуна.

Снова раздался внутри пещеры нечеловеческий хохот, который не был смехом. Момайя поняла теперь, что это такое. Это был жуткий голос гиены. Держа свое копье наготове, она громко позвала Буковаи.

Вместо Буковаи вынырнула из глубины пещеры отталкивающая голова гиены. Момайя замахнулась над ней копьем. С сердитым фырканьем угрюмый безобразный зверь попятился назад. Снова позвала Момайя колдуна по имени. И в ответ из мрака раздалось неясное бормотание не то человека, не то зверя.

– Кто пришел к Буковаи? – услыхала она.

– Это Момайя! – отвечала женщина. – Момайя из села Мбонги.

– Что тебе надо?

– Мне нужно хорошее зелье, которое было бы лучше тех, что делает наш колдун в селе Мбонги, – отвечала Момайя. – Великий белый бог джунглей украл моего Тяйбо, и мне нужно достать зелье, которое вернет мне его, или укажет, где он находится.