Сумасбродка, или Пикник для лишнего мужа - Шилова Юлия Витальевна. Страница 32

– Была. А что тут такого?

– Да чудно как-то... Тебе нравилось обнажаться?

– Мне нравилось танцевать и нравились деньги, которые нам платили. Мне нравилось работать с шестом, совершенствовать пластику. Мне нравилось все, кроме консумации. Ее я всегда ненавидела.

Я замолчала, увидев, что Танька спит. Я улыбнулась и тоже постаралась уснуть, но не смогла. В секции постоянно горит тусклый свет. Я никак не могу к нему привыкнуть. От такого освещения многие посадили зрение, и я в том числе. Иногда девчонки не выдерживают и завешивают лампочку газетой. Если в глазок заглядывает дежурный, он тут же открывает дверь и громко кричит: «Снимите!»

Глава 11

Я проснулась от приглушенного стона и, открыв глаза, быстро вскочила и закричала от ужаса. Четверо девчонок накинули на Танькину шею полотенце и пытались ее задушить. Даже при тусклом свете было видно, что Танька начала синеть, изо рта ее шла пена. Не раздумывая, я схватила табуретку и принялась молотить ею всех без разбора. Девчонки, не выдержав такого напора, разбежались. Танька лежала без движения.

– Убью, суки! – кричала я, брызгая слюной. – Замочу, гадины, мне терять нечего!

– Мы хотели эту интеллигенточку замочить, чтобы ей не западло было с нами из одной кружки пить, – сказала рослая деваха, вытирая кровь.

– Я вас сама быстрее замочу! – прошипела я и бросилась к Таньке.

Девчонки отошли в сторону и стали шептаться. Не обращая на них внимания, я склонилась над подругой. Она была без сознания.

– Танька, ты жива? – потрясла я ее за плечо.

Танька молчала. Я взяла ее за запястье – пульс прощупывался с трудом. Почувствовав, как на лбу выступил холодный пот, я бросилась к двери и стала стучать изо всех сил.

– Что надо? – лениво спросил дежурный, открывая глазок.

– Быстрее, тут девочка умирает! – истошно закричала я.

Дежурный вызвал санитаров, и Таньку унесли. Я с трудом сдерживала слезы. Вскоре пришел начальник и попросил нас объяснить, что произошло. Я понимала, что если выдам девчонок, которые душили Таньку, то мне присвоят звание «стукач». Это в колонии хуже смерти. Меня будут бить на каждом шагу и подстраивать всякие гадости. Конечно, тех, кто хотел убить Таньку, накажут, но за стукачество я пострадаю ничуть не меньше.

– Ну что же вы молчите? – посмотрел на меня начальник. – Рассказывайте, что произошло?

– У Тани, наверное, астма. Ей не хватало воздуха. Я проснулась от того, что она громко стонала. Я испугалась за ее жизнь и позвала дежурного.

– Странно, – прищурил глаза начальник. – Врач установил, что осужденную душили. На шее остались синяки. Я хочу знать, кто ее душил.

Девчонки опустили глаза и напряглись, искоса посматривая на меня. Я постаралась сделать удивленный вид и растерянно пожала плечами:

– Извините, ничем не могу вам помочь. Я рассказала то, что видела сама. Может, кто-то и вправду ее душил, но я не знаю, кто это сделал. Мне очень жаль.

Начальник хмыкнул и вышел из секции, громко хлопнув дверью. Следом за ним вышел дежурный. Девчонки молча легли спать. Я лежала и думала о Таньке. Где она и что с ней? На этот вопрос мне никто не ответит. Здесь вообще не принято задавать вопросы, это я поняла с первого дня пребывания в колонии.

На следующий день мне разрешили свидание. Удивившись, я прошла в специально оборудованную комнату и увидела... Верку.

– У нас всего час. Долгосрочное свидание мне не дали, ведь я не мать и не муж, – вздохнула она.

Я не произнесла ни слова.

– Я привезла целую сумку вещей, – продолжала Верка, – еды набрала на всю зарплату. Приехала рано утром, но очень долго простояла в очереди. Затем прошмонали меня по полной программе – делали досмотр, проверяли, нет ли спиртного. Повыбрасывали половину того, что я тебе привезла. Даже вязаный шарф выкинули, сказали, что в колонию вязаное вообще привозить нельзя. Мол, заключенные могут распускать нитки и вить веревки. Фланелевый халатик тоже не разрешили. Не знаю почему. Я слышала, что в колонию можно передавать только темные вещи, светлые нельзя. Я специально съездила на базар и купила темный фланелевый халатик. Твой размерчик. Сорок четыре. Темно-синего цвета. Не взяли, заразы! Теплые сапожки не взяли. Зима на носу. Они что у вас, сдурели, что ли?

– Мне и в казенной одежде неплохо, – тихо сказала я и исподлобья посмотрела на Верку. – Телогрейку и валенки дадут. Перезимую.

– Дашенька, ты так похудела! Сама на себя не похожа... – На Веркиных глазах показались слезы. – Стала как жердь, взгляд бегающий, словно ты чего-то боишься...

– Посиди тут, я посмотрю, какой у тебя взгляд будет.

– Я тебе суп привезла, курицу, пирожки, колбасу. Наверное, пока до тебя передача дойдет, половину съедят, тебе самый мизер достанется. Дашка, ты уверена, что выдержишь свой срок?

– Постараюсь. Здесь тоже жить можно. Ты с мужем приехала или одна?

– Одна.

– Скажи, Верка, вы ходили в милицию, ведь я так и не нашла денег? – в упор спросила я сестру.

– Нет. Какая, к черту, милиция... Мы туда и не собирались идти. Просто хотелось тебя немного припугнуть, и все. Хотели, чтобы ты с Глебом помирилась и нам деньгами помогла. Неужели ты думаешь, что у нас хватило бы подлости пойти в милицию? Ты что, Дашенька! – залилась краской Верка.

– Попугать, говоришь, – усмехнулась я. – Хорошо же вы меня попугали, что я на три года в колонию общего режима загремела! Пугачи! Так напугали, что до сих пор трясусь!

– Извини, мы не знали, что так получится...

– Макса нашли?

– Нет. – Веркины глаза как-то странно забегали, и я поняла, что она что-то явно недоговаривает.

– А мать его ищет?

– Ищет, только никак не может найти. Он пока числится без вести пропавшим.

– А почему меня о нем никто не спрашивает?

– Кто тебя спросит, если ты здесь сидишь? – смутилась Верка.

– Ты мне все говоришь или что-то скрываешь?

– Все, – тихо сказала Верка.

– А как мать Макса отреагировала на то, что меня посадили?

– Да никак. Она тебя знать больше не хочет.

– Моя квартира закрыта?

– Закрыта. В ней никто не живет. Дашенька, ты только не волнуйся, про Макса мы никому не расскажем.

– А я и не волнуюсь. Ладно, Верка, мне пора. Нам больше не о чем говорить. Семейного тебе счастья и побольше денег. Все-таки нехорошо как-то получилось. Я-то, дура, думала, что вы всерьез меня на пушку взяли, а вы, оказывается, просто попугать решили... – сквозь слезы улыбнулась я.

– Подожди. Мы говорим еще только двадцать минут. У нас еще сорок минут осталось.

– Хватит и двадцати. Сорок минут – это слишком много.

– Ты прости меня, если можешь. За все...

– Я не злюсь. Я вас с Кириллом давно уже простила. Что мне на вас злиться? Вы для меня чужие люди. У вас своя жизнь, а у меня своя. У нас ничего не может быть общего. Я рада, сестренка, что у тебя неплохо идут дела. Извини.

Я встала и направилась к выходу.

– Даша! – окликнула меня Верка. – Стой. Я хочу, чтобы ты на меня не обижалась.

– Я уже не в том возрасте, чтобы на кого-то обижаться. Я просто не хочу тебя больше знать.

Вернувшись в секцию, я села на кровать и смахнула слезы. Ближе к вечеру мне принесли передачу. В колонии есть такой закон. Передачами нужно делиться даже с теми, кто тебе неприятен. Пожадничаешь – изобьют. Кроме того, процветает натуральный обмен. За пачку дешевого чая можно получить приличные джинсы или неплохую юбку. Впрочем, хорошие вещи забирают себе надзиратели, а нам отдают те, что похуже. Вот и халат отобрали только потому, что он новый. «Зря сестрица потратилась», – злорадно усмехнулась я.

Раздав часть передачи девчонкам, я стала думать о Верке. Она что-то недоговаривает, но что? Макса до сих пор не нашли, это точно. Я в этом не сомневаюсь. Если бы его нашли, то ко мне в колонию давно бы уже прикатил следователь. В этой истории что-то не так. Верка упорно молчит, но я-то знаю свою сестру. Может, мать Макса до чего-то докопалась? Хотя, в принципе, мне нечего бояться. Нужно еще доказать мою причастность к этому делу.