Монастырь - Ширянов Баян. Страница 4

– Кого хошь спроси. Об этом уже вся зона базарит. А со сранья прапора из шланга решку мыли. Зачем, спрашивается? Кровь смывали.

– И ты веришь?

– А чо? Синяка давно отпидорасить пора.

– Пора-то пора… – Недоверчиво насупился Кулин. – Только навряд ли он кого допек так, что тот на него с заточкой… Синяк – гондон, но хитрый.

Да и сам прикинь, на хрена этому самоубийце на крышу лезть? Да и как он залез-то?

Отряд расселся за столы, на которых баландеры уже расставили шленки с дымящей перловкой, тюхи темный густой чай.

– Блин, опять дробь шешнадцать с коровьими хвостами… – Послышался чей-то недовольный голос.

– А ты уходи из бэ-ка, будут без хвостов давать… – Ответили с соседнего стола.

На эту перепалку никто не обратил внимания. Рты большинства были уже заняты кашей. По сторонам никто не смотрел. Основной задачей в столовке было не удовольствие от еды, а принятие питательных веществ. И чем быстрее оно проходило, тем лучше.

Зал столовки, бывшая монастырская трапезная, вмещал около трехсот пятидесяти человек, и поэтому зона завтракала, обедала и ужинала в несколько смен. Минут по десять каждая.

Усилиями зоновских художников зал был оформлен плакатами типа «Береги хлеб – богатство Родины!» и «Добросовестный труд – дело совести каждого осужденного!» с ублюдочными мордами стукачей в пидорках и огромной, во всю стену, фреской, на которой микроскопические комбайны бороздили поля пшеницы-мутанта, которая была раза в два выше этой техники и вырастала непосредственно из герба СССР, так, что создавалось впечатление, что скоро от колосьев на гербе ничего не останется, все пойдет в бездонные закрома Родины.

В одном месте, почти по центру композиции, краска облупилась, и сквозь жнивьё прорывалось чьё-то белое крыло. Казалось, что ангел, или крылатый святой, не в силах вынести позорной мазни, сейчас взмахнёт крылами, и посыплются разноцветной шелухой все эти патриотические лозунги. Взмахнёт крылами, выпорхнет на свободу, и полетит над монастырской землёй, осеняя грешные души зеков божественной благодатью.

Допив приторно-сладкий чай, баландёры сахара для своих не жалели, Кулин рыгнул, отодвинул шлёнку и кружку и не став дожидаться момента, пока не поест последний из бесконвойников, вышел к дверям столовки, посмолить очередную «астрину».

Когда последний бесконвойник вышел из столовки и направился к вахте, проверка всё ещё шла. ДПНК застрял около восьмого отряда. Его новый завхоз, Котёл, что-то пытался доказать майору Семёнову, но тот, по своему обыкновению, не слушал зековской болтовни и смотрел куда-то вверх.

На вахте бесконвойников слегка, исключительно ради блезиру, обшмонали и выпустили за ворота, где подневольных работников поджидал совхозный автобус. Зеки влезли в распахнутые двери, расселись. Рабочий день начался.

Начальник оперативной части майор Игнат Федорович Лакшин сидел в своем кабинете и ждал. Он послал помощника нарядчика за завхозами отрядов, живших в здании монастыря, и, в первую очередь, за завхозом восьмого отряда, отряда мебельщиков. А пока они не пришли, разбирался с письмами.

У Лакшина была отработанная схема получения доносов. Она никогда не была секретом и любой зек, желавший нагадить своему ближнему, мог ей воспользоваться.

Около трапезной находился огромный почтовый ящик. В него зеки опускали письма для родных. Но кроме сообщений родственникам, и друзьям, попадались послания и Лакшину.

Внешне они ничем не отличались от обычных писем, которые, по зековским правилам, заклеивать было запрещено, но начало у всех было стандартным: «Довожу до вашего сведения, что…» Так же часто попадалась вариация этого начала: «Дорогая мамочка, хочу тебе рассказать…», а дальше следовал непосредственно текст доноса. Стукачи были весьма консервативны и писали однотипно, можно было даже сказать, традиционно, почему-то подражая официозному суконно-казенному языку.

За годы службы Лакшину настолько приелась эта начальная фраза, что любое иное начало радовало его как ребенка. Майор мог несколько дней подряд твердить про себя: «Хачу настучать на сваево саседа по шконке…» Или: «Иванов дал мне в морду. Начальник, стукни его свиданкой!»

Но так, обычно, писали стукачи поневоле. Зеки, по жизни слабые, не умеющие постоять за себя как следует и, поэтому, прибегающие к доносу как к последней мере самозащиты, как к единственной доступной для них форме мести, очень часто просто – в момент отчаяния.

Некоторые из таких писем, действительно, требовали немедленного вмешательства оперчасти. Лакшину ни к чему было плодить «девок» в своей колонии. А ведь за крутой косяк зеки могли не только отпидорасить, но и запросто посадить на перо.

Другие же, типа «Сидоров в отряде мутит чифирь и жрет его в одну харю», не вызывали у кума ничего, кроме кривой ухмылки. Но даже и такие доносы он брал на заметку. Мало ли, вдруг потребуется прижать такого любителя крепкого чая?..

Все такие письма были анонимными. Зеки даже предпочитали писать о себе в третьем лице, чтобы, не дай Бог, поставить свою подпись.

Профессиональные же стукачи, напротив, любили играть в шпионов. Они присваивали себе замысловатые прозвища и в конце любого доноса требовали оплаты за свою информацию. Обычно чая или глюкозы, как на местном жаргоне назывались конфеты карамель. Некоторые, особо наглые, пытались даже прибарахлиться за счет оперчасти. Они открытым текстом писали, что «для успешного выполнения секретных заданий, осужденному Стальной Ветер до зарезу требуются новые сапоги и черная фуфайка…»

У Лакшина с этим проблем не было. Те нелегальные передачи в зону, гревы, что прапора отметали по доносам, делились между несколькими стукачами, и все были довольны.

Причем, прежде чем выдать стукачу оплату трудов, майор всегда ненавязчиво понуждал его в доверительной беседе повторить написанные сведения с максимальным количеством подробностей. Это позволяло выяснить, не обманывает ли стукач, пытаясь впарить за ценные сведения досужие вымыслы. Но, даже если информация оказывалась ложной, майор все равно давал чего-нибудь своему добровольному помощнику, но намекал, что в следующий раз на туфту не клюнет, а если зек не внемлет предупреждению, то кара не замедлит воспоследовать. Стукач уходил призадумавшись и, если он и являлся в следующий раз, приносил действительно ценные сообщения.