Печать фараона - Солнцева Наталья. Страница 66

Ева говорила и говорила, сыпала угрожающие доводы, несла откровенную чушь, – как наставлял ее Смирнов, – нагнетая и без того напряженную обстановку, взвинчивая нервы растерянной, испуганной директорши. Дама попала между двух огней и потеряла способность соображать, она была близка к истерике. Бурный словесный поток, полный угрожающих намеков, поглотил ее, обезоружил; она была готова сдаться.

– Ну же, – дожимала Ева. – Вам терять нечего, уважаемая Вера Петровна. А так... я, возможно, смогу помочь вам. Что было в письме?

Директорша невнятно пискнула, ее губы дрожали. Ева налила ей воды из хрустального графина с золотым ободком, подала.

– Что было в письме?

– Д-да... я... скажу. Только... помогите мне. Я... не виновата! Женская слабость...

Глава 26

Рыбное

Холод убаюкивал. Спи... спи... спи... – шептал он. Или это шептал падающий снег? Шепот сладкой музыкой звучал в ушах. Только откуда эта боль... в затылке, в спине?

Смирнов открыл глаза и быстро зажмурился – он ничего не увидел. Пока он лежал здесь, снег успел засыпать его, укрыть белым, рыхлым покрывалом.

«Мне больно, – подумал сыщик. – Значит, я жив».

Колесики ума двигались медленно и натужно, словно замерзли, как и тело; они поворачивались со скрипом, и казалось, что голову пронизывают тонкие, острые иглы.

«Где я? – спросил Всеслав, ни к кому не обращаясь. – Что со мной?»

Он не загадывал, откуда придет ответ, просто ждал. Пытался пошевелить ногами, руками – целы ли? Похоже, целы, но едва шевелятся. Затекли, что ли? Сознание постепенно прояснялось... в памяти появлялись эпизод за эпизодом. Чей-то дом, запах березовой коры и лыка, худая женщина, закутанная в пуховый платок. О чем она говорит? Потом тряский автобус, дорога, метель...

Смирнов со стоном попробовал подняться – тщетно. Но кровь уже побежала по жилам живее, память проснулась и заработала во всю силу.

– Кудеярово дерево, – пробормотал он. – Обрыв, река... О черт! Я не удержался на узком уступе, ноги соскользнули и... Нет! Не так! Кто-то меня толкнул сзади.

С трудом поднявшись на ноги – с третьего раза, – он осмотрелся: со всех сторон его обступала непроглядная снежная чернота. Ни одного огонька, ни звездочки, ни лунного лучика... только злая ветреная ночь, плотная пелена снега и вой вьюги.

Мало-помалу сыщик сообразил, что полетел бы вниз, не задержись волей случая на скрытом в снегу уступе, – очевидно, берег здесь имел террасы. Вот так штука! Как же выбираться? На помощь никто не придет – кричи, не кричи. А до утра можно превратиться в ледышку.

– Нужно идти, – подбадривал он себя. – Рядом деревня, люди. Это же берег Волги, а не бескрайняя арктическая пустыня. Буду двигаться – согреюсь.

И он пошел наугад, повернувшись спиной к ветру, осторожно ставя ногу и нащупывая твердь. Тело плохо слушалось, каждый шаг отдавался болью в голове и позвоночнике. Смирнов не думал, кто напал на него, ему хотелось выйти наверх, на дорогу.

Минуты текли, как часы, время застыло. Всеслав потерял ориентиры и ощущение скорости своих шагов, чувствуя себя букашкой, ползущей по Великой Китайской стене. Мысли сосредоточились на простой задаче – не сорваться вниз. Интуиция бывшего десантника подсказывала, что он движется в правильном направлении: береговыми террасами на таких крутых склонах обычно пользовались как тропами, ведущими либо к воде, либо наверх. И спуск, и подъем имеют характерные признаки, которые не спутаешь даже с завязанными глазами.

– У тебя же всегда с собой фонарь, балда! – прошептал сыщик. – Молись, чтобы он не разбился при падении.

Казалось, миновала вечность, пока Смирнов достал из внутреннего кармана куртки компактный, достаточно мощный фонарь, проверил его и посветил вокруг. Всюду бушевала метель, свет фонаря выхватывал из черноты летящий, мелькающий густой снег. Ветер норовил сбросить со склона, ноги при каждом шаге проваливались, разъезжались.

– Иди вперед, не то замерзнешь, – твердил он себе, упорно пробираясь по засыпанной снегом террасе. – Наверху должно быть хоть какое-то жилье.

Подъем становился все круче, все тяжелее дышалось и сильнее пульсировала, вонзалась в виски, вкручивалась в затылок боль. Наверное, удар головой пришелся о лед или о каменный выступ, присыпанный снегом, – благодаря этому кости черепа выдержали.

Сыщик остановился передохнуть, пощупал онемевшей рукой голову: крови не было. Навалилась усталость, свинцовая тяжесть разливалась по телу, смеживала веки —сесть бы, привалиться спиной к отвесной стене, закрыть глаза и уснуть на минутку, на четверть часика.

Спи... засыпай... – пела метель. Засыпай... спи... спи... – не умолкая, шептали снежинки.

И только из дальнего далека, из потаенных глубин ледяной, мельтешащей белесой мглы донесся до него родной, тихий голос Евы: «Иди-и... не останавливайся... не спи... не спи-и...»

Он тряхнул головой, отгоняя морок, – брежу я, что ли? – вызвав резким движением приступ сверлящей боли и тошноты. Пошел вперед. Там, наверху, – жизнь, крыша над головой, тепло огня; здесь, на берегу реки, – ветер поет о смерти...

Подъем кончился, и перед Смирновым слепо блеснул свет: он добрался-таки до маленького рыбацкого домика-мазанки, приткнувшегося на краю обрыва. Кто-то находился в домике, жег свечу, пережидал непогоду. Кто? Припозднившийся любитель зимней рыбалки? Случайный бродяга, захваченный в пути метелью? Или... тот неизвестный, пытавшийся столкнуть чужака с обрыва?

Выбирать не приходилось – так или иначе надо попасть в дом, согреться, выпить чего-нибудь горячего, высушить одежду. Всеслав приник к залепленному снегом грязному окошку и ничего не увидел: окошко было задернуто ситцевой занавеской. Что же делать?

Он вспомнил о мобильном телефоне, полез в карман... пусто. Наверное, телефон выпал во время падения, подвела привычка постоянно держать его под рукой. Будь он во внутреннем кармане... Эх, досада! Ладно, нечего на себя пенять.

Новый прилив боли едва не лишил его сознания, в глазах потемнело, в груди образовалась гулкая, сосущая пустота... Ноги вмиг стали ватными, непослушными. Не хватало только свалиться здесь, у самого порога этой мазанки, за метр от долгожданного, спасительного убежища, тепла, горячего чая или хотя бы кипятка.

Борясь с дурнотой, он шагнул к двери, у которой намело сугроб, – дернул за ручку. То ли обитатель домика запер дверь, то ли мешал снег, но... Сыщик не успел додумать эту мысль – голова закружилась, сознание померкло, руки и ноги обмякли, и он медленно, вяло осел в наметенный у входа сугроб.

Его уже успело присыпать, когда дверь, жалобно скрипнув, внезапно отворилась внутрь, и багровый отблеск свечи лег на распростертое у порога тело.

* * *

Москва

Наступила ночь, а Славка так и не явился домой. Ева привыкла, что такое порой случается; она смотрела в окно, на сплошную стену снега, на желтые глаза фонарей. Их свет придавал летящим снежинкам золотистый оттенок.

Столбик термометра опустился до двадцати пяти градусов – не критическая температура, но холодно. Где же Смирнов? «Иди ко мне, – мысленно позвала его Ева, приложила ладонь к стеклу. Как будто он мог увидеть этот знак ожидания. – Хватит бродить по пустынным, промерзшим улицам Москвы ли, Старицы. Провинциальные города особенно глухи, безлюдны долгими зимними ночами. Только трещат от стужи деревья да свистит поземка. Морозная тьма поглощает все – звуки, огни, она полна холодного, отчужденного молчания. Она разлучает возлюбленных, и снег заметает их следы. Она гасит свечи, и остается единственная ниточка, единственный путь от сердца к сердцу: это путь любви».

В непроглядном мраке взвыла метель, словно отбившийся от стаи волк, – заунывно, тоскливо и страшно. Ева отошла от окна, зажгла желтый абажур.

«Не могу уснуть, значит, буду думать, – решила она. – Спрашивая людей, я не нахожу ответов. Следует обратиться к самим вещам: возможно, они заговорят».