Очарованный принц - Соловьев Леонид Васильевич. Страница 40

А вскоре на мост пожаловал сам вельможа и вступил с Ходжой Насреддином в тайную беседу. Он жаждал успокоительных заверений и получил их сполна.

– Хорошо ли ты проверил купца, гадальщик? Опускался ли ты на самое дно его мерзостных замыслов?

– Да, опускался, о сиятельный князь; пока ничего опасного.

– Следи, гадальщик, неотступно следи! На глазах у всех он протянул гадальщику руку для поцелуя – милость, никогда еще не виданная на мосту.

– Теперь скажи – прошлый раз я позабыл тебя спросить об этом, – куда же все-таки девались кони из пещеры?

– Куда девались?.. Очень просто – я их перенес.

– То есть как это – «перенес»? Ты был на мосту, а кони – в каменоломне.

Ходжа Насреддин небрежно дернул плечом, как бы говоря о деле само собою разумеющемся:

– Очень просто – перенес по воздуху.

– По воздуху? Значит, ты можешь – по воздуху?

– Это для меня ничтожное дело. В самую последнюю минуту, когда всадники помчались в каменоломню, я через свою книгу узнал, что воры успели вытащить заговоренные гвозди из их подков и вытащить шелковинки. Вот почему я решил пока воздержаться от возвращения коней, а сначала доложить сиятельному князю и выслушать от него наставления к дальнейшему.

– Похвально и разумно, гадальщик!

– Пришлось перенести…

– Весьма любопытно! Значит, по воздуху, а?.. Сразу, в одно мгновение? А скажи: нельзя ли по воздуху перенести купца? Куда-нибудь подальше, в Багдад или Тегеран, а еще лучше – в языческие земли, чтобы франки обратили его там в рабство?

– Такого дела я исполнить не могу: мне подвластны только животные. Может быть, со временем, когда я проникну глубже…

– Очень жаль, очень жаль! А то и во дворце у нас много таких, которых давно бы следовало… того…

И в его воображении помимо воли мелькнула вереница переносимых по воздуху: впереди летел купец, плашмя, на спине, со всклокоченной бородой и выпученными глазами, стараясь ногой отпихнуть прицепившегося к нему Ядгорбека; дальше, позацеплявшись кое-как друг за друга, летели великий визирь, главный податной визирь, верховный судья, хранитель ханской печати и множество прочих придворных, а завершалась вся эта невероятная цепь, к изумлению и ужасу вельможи, самим владыкою ханства – он летел в сидячем положении, несколько наклонившись вперед, словно был подхвачен вихрем с тропа как раз в ту минуту, когда принимал очередной донос; его халат, наполняемый ветром, поднялся пузырем вверх, позволяя видеть тощую нижнюю часть, прикрытую шароварами с красно-зеленой вышивкой… Это все мелькнуло, унеслось и пропало; чувствуя круги в голове, легкую тошноту и гул в ушах от столь соблазнительного и столь опасного видения, вельможа долго кашлял и мычал, недоумевая – каким образом к нему, в сокрытые глубины души, минуя охранительные заставы разума, могли забраться крамольные чувства, проявившие себя так неожиданно в заключительном звене переносимых? И он пришел к выводу, что крамола, подобно топчайшему аромату, способна передаваться внетелесным путем и без помощи слов; здесь его мысли обратились на гадальщика: «Ну конечно, это он своими чарами внушил мне такое неблагомысленное видение! Да и вообще опасен: слишком много знает, переносит по воздуху… Как только минет в нем надобность – незамедлительно свершу над ним Предосторожность!»

По отбытии вельможи на мосту долго стояла тишина; затем гадальщики один за другим потянулись к Ходже Насреддину со своими дарами. Кто клал на коврик перед ним пятьдесят таньга, кто – семьдесят, а кто и больше, в зависимости от доходов. Так в первый же день познал Ходжа Насреддин две главные особенности своей новой средненачальственной степени: утешительные заверения высшим, приятие даров от подвластных.

Старик, обладатель черепа, подошел последним, молча положил на коврик сто пятьдесят таньга – больше всех. На него жалко было смотреть – так он сразу осунулся, уязвленный своим крушением в самое сердце. Но вид показывал гордый и пренебрежительный; однако тоска, стоявшая темной водой в его старых глазах, была всем заметна и всем понятна. Свое главное сокровище – волшебный череп – он с утра начистил песком, намазал маслом и выставил на самое видное место; в этом черепе была теперь его последняя надежда, последнее прибежище.

Ходжа Насреддин поддался жалости, отодвинул деньги старика:

– Возьми… Не надо.

Старик зашипел, глаза его вспыхнули злым зеленым огнем:

– Тебе мало? Ты отнял у меня все, и тебе еще мало? Не хочешь ли ты, чтобы я отдал тебе и свой череп?

– Нет, не хочу, – тихо сказал Ходжа Насреддин. – Возьми свои деньги, спокойно владей своим черепом, мне от тебя ничего не нужно. Вот сейчас я тебе погадаю.

Старик задохнулся от ярости:

– Ты погадаешь мне? Мне, уже сорок лет сидящему на мосту! Мне, обладателю черепа! Ты, вчера только нас всех осрамивший своими лживыми гаданьями!

– А все-таки послушай. – Ходжа Насреддин раскрыл свою книгу. – Утешься, твои горести кратковременны и преходящи. Не закончится еще этот месяц, как твой почет и все доходы, сопряженные с ним, вернутся к тебе. Похититель же твоего благоденствия исчезнет, развеется, как весенний утренний туман, и только память о нем надолго останется здесь, на мосту. Когда же узнают его имя… Покончим на этом: китайские знаки рябят и сливаются в моих глазах, и дальше я ничего не могу разобрать.

Опасливо покосившись на Ходжу Насреддина, старик отошел, не зная, что думать, – насмехается над ним этот новый или в самом деле сошел с ума от вдруг привалившего счастья. Он забился в глубину своей темной ниши и застыл, угрюмо нахохлившись.

Но там старика настигла новая беда – язвительные насмешки его вчерашних раболепных прислужников.

– Эй, ты! – кричали они, глумливо смеясь. – Что же ты не собираешь свою долю, десятую часть?

– Он отложил это дело на завтра!

– Он ждет, когда сиятельный князь дарует ему право на половину наших доходов!

– Нет, ему просто надоело быть главным гадальщиком, и он сам, вполне добровольно, отказался от своей должности!

Будучи сами людьми ничтожными, гнусными они и всех других предполагали такими же и нисколько не сомневались, что их выкрики приятны Ходже Насреддину. Они слышали гадание по китайской книге и, в полном соответствии с низменной природой своего духа, поняли это гадание как злобную издевку над поверженным.