Флердоранж – аромат траура - Степанова Татьяна Юрьевна. Страница 40

– С семьдесят девятого почти по девяносто третий год. Без малого пятнадцать лет. Мой покойный отец был тоже врачом-психиатром. В то время он руководил научной кафедрой в Институте психиатрии. Здесь же в Лесном работали последователи разработанной им еще в середине шестидесятых методики лечения сном больных, страдающих маниакально-депрессивным психозом и истерией. Главный врач клиники Луговской был активнейшим сторонником снолечения. Он был другом моего отца, и я после окончания института пришел к нему, потому что мой отец считал, что клиническая практика в начале профессионального пути для молодого врача просто необходима.

– С Лесным у вас, наверное, связано немало самых разных воспоминаний, – сказал Никита. – Вы случайно не интересовались историей этой усадьбы? Ведь до революции это было богатое поместье.

Волков живо обернулся к нему, хотел что-то сказать, но… не сказал.

– Да, история у этого Лесного богатая, – Никита выждал, но, так как ответа не последовало, продолжил: – Я вот только что с Малявиным Денисом Григорьевичем беседу имел. Знаете такого, да? Так он поразительные вещи про это ваше Лесное мне поведал. У меня сложилось такое впечатление, что они занимаются там не только реставрацией и реконструкцией.

– А чем же еще? – спросил Волков.

– Да представьте себе – кладоискательством балуются, – Никита усмехнулся, всем своим видом выражая презрение и недоверие. – Я даже слышал, что у вас тут легенда ходит про клад. Уже не от одного про это слышу. Вы, наверное, тоже знаете?

Волков задумчиво, без тени улыбки кивнул.

– Лесное до сих пор очень тесно связано с именем его первой, самой первой владелицы Бестужевой, – ответил он. – Во времена императрицы Елизаветы она, по преданию, спрятала, боясь ссылки и опалы, здесь, в своем фамильном имении, драгоценности. Если здешних старичков водочкой подпоить и разговорить, даже места узнать можно. Сразу до десятка покажут, где якобы зарыт клад: кто под первой липой в аллее укажет, кто во-он там, у подножия холма, кто здесь, на берегу пруда… А еще обязательно расскажут и про то, что клад этот бестужевский – нечистый, проклятый. Вы вон хотя бы с Марьей Никифоровной с железнодорожного переезда потолкуйте. Колоритная старушка. И сразу вам заявит: клад тот от нечистого, от черта Иваныча… А другие добавят, пояснят: мол, якобы сама Бестужева двести лет назад, боясь, что ценности откопают ее же дворовые, наложила на клад так называемое заклятье на кровь. Так что просто так лопатой и киркой, даже землечерпалкой, – Волков смотрел на ту сторону пруда, где шла работа, – клад сей человеку не добыть.

– Любопытно, – заметил Никита, – чрезвычайно любопытно. А вы сами-то, когда в психиатрической больнице работали, искать эти алмазные копи не пробовали, а, Михаил Платонович? Только честно, а?

Волков улыбнулся:

– Я ценю ваш тонкий милицейский юмор, – сказал он, – но… видите ли, в чем дело. Я замечаю, что вас эта тема сильно интересует. Не скрою, меня она когда-то тоже очень интересовала. Даже в чисто профессиональном плане.

– С точки зрения психиатрии? Считаете всех потенциальных охотников за сокровищами своими потенциальными клиентами, что ли?

– Нет, мой дорогой, не поэтому. Если хотите, я расскажу вам одну историю, непосредственным участником и очевидцем которой я был, – Волков помолчал. – Только это займет некоторое время. Быть может, я задерживаю вас, вы торопитесь?

– Я не тороплюсь. Я весь внимание, – Никита не лукавил: этот вкрадчивый врач-говорун его заинтриговал.

– Вы, наверное, уже слышали об убийстве доктора Луговского в стенах больницы? Эту историю здесь тоже любят рассказывать – каждый по-своему.

– Да, я в курсе. Даже наш архив запросил по этому делу, факты проверил. Но это было двадцать лет назад.

– Да, это было давно. Я только начинал делать свои первые робкие шаги в клинической практике. Видите ли, я уже говорил – Луговской был другом моего отца. И – моим наставником. Когда его не стало, это был такой удар для меня, такой удар… Но не буду отвлекаться. Луговского убил наш пациент, больной по фамилии Кибалко. Когда я пришел в семьдесят девятом году в клинику, он уже находился в стационаре на лечении.

– Этот Кибалко… Он ведь был судим за изнасилование, – сказал Никита.

– Да, и какое-то время находился в стационаре закрытого типа. Но там у него наступило сильное обострение, и его перевели к нам. Диагноз у него был маниакально-депрессивный психоз. То есть больной полностью нашего профиля. Именно к таким пациентам Луговской наряду с обычными в таких случаях пре-паратами активно применял гипноз и снолечение. Спустя примерно месяца четыре интенсивной снотерапии в состоянии больного Кибалко наметились признаки улучшения. Я наблюдал его в это время, поэтому все так хорошо помню, – Волков рассказывал неторопливо, а смотрел по-прежнему в сторону усадьбы – на то, что прежде было больничными корпусами. – Помню даже, что семнадцатая палата, где он лежал, находилась во-он там, в правом флигеле, где теперь живут… Кибалко стало лучше, это была, конечно же, временная ремиссия, но тогда мы думали, что добились стойких, впечатляющих результатов. А потом произошел этот жуткий случай. Подробности я узнал уже позже от коллег. В тот трагический день меня не было в больнице, я отвозил в роддом жену… Как мне позже рассказали, после обычного утреннего обхода в тот день Луговской забрал больного Кибалко к себе в кабинет.

Он в то время готовил к публикации научную статью и разбирал там в качестве примера этот случай. В ходе терапевтического сеанса он записывал на магнитофон рассказы больного о его самочувствии, о его снах и его ощущениях. Ну и в тот день все было как всегда – они сидели в кабинете главврача, а потом оттуда послышался крик Луговского. Когда в кабинет вбежали медсестра и наш санитар Федор, все уже было кончено. Луговской был мертв. Я до сих пор не знаю, где Кибалко взял тот железный штырь, возможно, нашел на территории больничного парка во время прогулки. Каким-то образом он отточил его и…

Одним словом, картина, как мне ее описывали коллеги, в кабинете была ужасная: стол, ковер на полу, стены – все забрызгано кровью. Кибалко нанес Луговскому больше десятка ран этим железным заточенным штырем, буквально проткнул его насквозь! Когда его попытались скрутить и обезоружить, он бросился и на санитара Федора. Ранил и его. Затем схватил медсестру и угрожал прикончить ее, если не откроют входную дверь лечебного корпуса и не дадут ему возможность уйти. Таким образом, с заложницей ему удалось вырваться из стен больницы и бежать. К счастью, медсестра не пострадала, только страха натерпелась, бедняжка. А Луговскому уже ничем нельзя было помочь – почти половина из нанесенных ему проникающих ран была смертельной. Но я, наверное, наскучил вам своим долгим рассказом?

– Нет, что вы, это очень интересно. Только я пока не совсем понимаю, где же тут…

– Связь? Тогда слушайте, что было дальше. Примерно через месяц больного Кибалко поймали. Милиция задержала его здесь же, в этом же районе, возле какой-то колхозной фермы. Он был в ужасном состоянии – сильно истощен, кроме того, у него были все признаки тяжелой простуды – жар, кашель. Из изолятора при милиции его пришлось доставить снова к нам в больницу. И он находился у нас все время, пока решался вопрос о помещении его в спецстационар на продолжение принудительного лечения. Но я перехожу к самому главному. За те недели, пока больной Кибалко находился у нас, я имел с ним несколько бесед. Нет, я не пытался установить причину убийства им Луговского. У психически больных причинная связь между их поступками крайне нелогична, извращена. Однако долг лечащего врача заставлял меня разбирать этот трагический случай. Мне было необходимо выяснить, почему после столь успешного, как нам казалось, лечения сном и значительной ремиссии у больного внезапно наступил такой регресс, такой эмоциональный срыв.

Я вел журнал наблюдений за больным Кибалко, пытался заново установить с ним контакт. Это было нелегко. Он после убийства, побега и задержания находился в тяжелейшей депрессии. Твердил, что ему страшно. Что страх приходит к нему по ночам, во сне…