Ключ от миража - Степанова Татьяна Юрьевна. Страница 70

– Но ты ведь там тоже была, Катя!

– О чем Зотова говорила с Гринцер, я слышала только краем уха. Гринцер потом нам сказала: Зотова рассказывала ей о «Мосгазе», об убитом мальчике Вите Комарове, о том, что его мать после его гибели – кстати, и я это тоже слышала – якобы «умом тронулась». Еще она сказала – и я это тоже слышала, – что она знала эту женщину, они же были соседками. Ты понимаешь, Сережа, связь, пусть пока и зыбкая и не совсем очевидная, действительно есть, и она заключается не в одном только орудии убийства – этом топорике. Есть еще одно обстоятельство, которое меня тревожит…

– Ребенок? – спросил Мещерский. – Ты хочешь сказать, что во всех этих случаях был как-то, пусть даже косвенно, замешан ребенок?

– Да, причем ребенок, пострадавший от взрослых. Ребенок плачущий, кричащий… Павлик Герасименко, которого насиловал Бортников, Мальцев, избитый в драке Русланом Багдасаровым, и… шестилетний Витя Комаров, зверски убитый Ионесяном. Но и это еще не все.

– А что еще?

– Знаешь, Свидерко познакомил меня сегодня с дополнительными данными по некоторым жильцам. По Зотову-старшему и по Алмазову. Зотов, оказывается, в недалеком прошлом работал в Шереметьеве-один и был знаком с менеджером фирмы, в которой работал и Бортников.

Мещерский пожал плечами: что ж, бывает, мир тесен.

– А что есть по Алмазову? – спросил он.

– Сведения о его матери Елизавете Станиславовне. Она скончалась незадолго до того, как было совершено первое убийство, когда пострадал Багдасаров. Елизавета Станиславовна Алмазова умерла шестнадцатого декабря в четвертой клинической больнице на улице Потешной, куда была направлена ее лечащим врачом.

– Что ты хочешь этим сказать, я не понимаю.

– Это больница имени Ганушкина, Сережа. Психиатрическая.

Мещерский помолчал.

– Чем занят Никита? – спросил он наконец.

– Тем же, чем и я, чем и Свидерко, – в архивах копается. Третий том обвинительного заключения по делу Ионесяна читает. А еще они со Свидерко через совет ветеранов Петровки пытаются найти хоть кого-нибудь из старых сотрудников, кто работал здесь, в отделении милиции на «Соколе», когда искали убийцу. В документах и архивах ведь не все может быть отражено, не все подробности.

Катя забрала у Мещерского фотографию, которую он все еще держал в руке. Она дотрагивалась до пожелтевшего кусочка картона осторожно и брезгливо, словно это было что-то нечистое, скользкое. А со старой фотографии смотрел на нее и Мещерского, на дома, на снег, на Ленинградский проспект симпатичный улыбчивый тридцатилетний шатен – кудрявый, темноглазый, действительно чем-то неуловимо смахивавший на клубного конферансье или на солиста курортного джаза, одетый по моде конца шестидесятых – в кургузый твидовый пиджачок, белую нейлоновую сорочку и черный галстук-удавку.

Мещерский снова взглянул на дом, на это старое фото убийцы, на притихшую Катю, хотел что-то сказать, но промолчал.

Вечерело. Во двор дома следом друг за другом въехали две машины – серебристая «десятка» и темно-синий «Фольксваген». Из «Фольксвагена» вышел Евгений Сажин, вытащил из багажника сумки с продуктами. Подошел к «десятке». Евгения Тихих сидела, устало облокотившись на руль.

– Добрый вечер, Женя, – поздоровался Сажин.

– Привет.

– Что-нибудь случилось, помочь?

– Нет, ничего не надо. – Евгения Тихих опустила стекло, порылась в сумке, стоявшей рядом на сиденье, достала пачку сигарет. Но не закурила, мяла пачку в руках.

– Пойдемте, – Сажин кивнул на подъезд.

Она посмотрела на него и отвернулась.

– Однажды вы сказали, что как-нибудь заглянете ко мне по-соседски. Сегодня вечером, может быть? – Сажин наклонился к ней. – Поговорим. Может, я все-таки смогу вам чем-то помочь?

– Знаете, откуда я еду, Женя? – спросила Евгения. – Из милиции. Поехала за дочерью в школу. А там мне сказали, что она ушла с двух последних уроков. Сбежала… Сегодня ведь этого выпускают…

– Вы что же, так и не предприняли ничего?

Евгения Тихих отрицательно покачала головой.

– Моя дочь сейчас там, – сказала она. – Я ее видела. Сразу поняла, где мне ее искать, раз ее нет в школе. Но понимаете, Женя, она… она говорила сейчас там со мной, как со злейшим врагом. Сказала, что если мы с отцом будем… В общем, я здесь, а она там стоит, мерзнет, ждет, когда отпустят этого щенка. Сказала мне, чтобы я оставила ее в покое. Иначе она уйдет из дома. Она никогда прежде так себя не вела. Это словно не моя дочь, я ее больше не узнаю.

– Сколько вашей девочке лет? – спросил Сажин.

– Тринадцать.

– Мне одиннадцать было, когда я впервые сбежал из дома. Ничего, меня быстро поймали, вернули матери, как забытый в поезде чемодан. Не надо, Женя, не переживайте так. Дети ведь не виноваты, что им приходится взрослеть. И вы в этом не виноваты. И ваша дочь.

– Да я ее не виню, – ответила Евгения. – За что же ее-то винить?!

– Пойдемте домой.

– Я не могу, – она испуганно взглянула на дом. – Не хочу. Ноги туда не идут, Женя. Отказываются.

– Ничего, это тоже пройдет. Все забудется.

– Это забудется? Такое?

– Все забывается, если специально не вспоминать. – Сажин открыл дверь «десятки». – Идем ко мне, раз так не хочешь домой к мужу.

Она молча смотрела в тусклое лобовое стекло, видела свое отражение в нем, смутный силуэт.

– Пойдем, ну же, – Сажин крепко взял ее за руку, сжал. – Я замерз.

Она неловко вылезла, закрыла машину. Сажин легко подхватил набитые сумки. Звякнули винные бутылки.

Вечерело. Ровно в четыре часа кончился срок содержания под стражей Игоря Зотова, задержанного на трое суток по 122-й статье.

Николай Свидерко стоял у окна в дежурной части, смотрел на сумерки, на снег, на занесенные им милицейские машины, на зажигавшиеся вдалеке огни на путях кольцевой железной дороги, на одинокую маленькую фигурку в красной куртке и клетчатых брючках, жавшуюся к дверям отделения милиции. Оля Тихих вот уже час терпеливо дежурила у этих самых дверей. Она не заходила внутрь и не уходила домой.

А в ИВС следователь оформлял Игоря Зотова «на выход с вещами». Николай Свидерко абсолютно ничего не мог с этим поделать. Колосов оказался, как всегда, прав: родители Оли после публичного скандала пошли на попятный, дочь их упорно молчала, а у самого Зотова-младшего не нашлось при обыске ни кастета, ни какого-нибудь ножа, чтобы можно было «тормознуть» его в камере хотя бы за ношение холодного оружия.

Бритоголовый крысенок был снова чист, и он, Николай Свидерко, ничего не мог ему предъявить, никаких обвинений, потому что закон требовал… Свидерко горько усмехнулся: мать его за ногу, этот закон.

Из отделения вышел Игорь Зотов. Постоял, медля, вдыхая свежий морозный воздух свободы, и, не оглядываясь, побрел прочь. Только снег сочно захрустел под коваными ботинками. Продрогшая Оля Тихих устремилась за ним. Ей приходилось торопиться, потому что Зотов не замедлял шага и по-прежнему не оглядывался. Девочка в красной куртке бежала вслед за ним, как бежит за хозяином верная собачонка, боящаяся и отстать, и подать голос, чтобы не схлопотать пинка.

Николай Свидерко отвернулся: глаза бы его не глядели на весь этот мрак!

Сергей Мещерский проводил Катю до дома. Он предлагал проводить ее до самой двери квартиры, но она отказалась. В подъезде ярко полыхали все лампочки. Их на всех этажах ввернул, включил перепуганный ЖЭК. Катя вызвала лифт. Хлопнула железная дверь подъезда. Шаги…

Катя увидела Олега Алмазова. Он держал букет белых роз.

– Добрый вечер, – поздоровался он.

– Здравствуйте, вам на шестой? – Катя медлила, прежде чем нажать кнопку.

– Мне на четвертый.

В лифте они молчали. Катя разглядывала букет, но отчего-то ей совсем не хотелось говорить Алмазову, какой он красивый и шикарный. Прямо жениховский.

Из лифта вышли вместе. Алмазов направился к дверям квартиры Гринцер. Поднял руку, коснулся звонка и…